Из ПРОШЛОГО (Дела давно минувших дней...)

   Получив известие из волости, что в дальнем починке медведь «сокрушил» охотника, мы с В. А. Л-м (каждому из нас тогда не было еще и 20 лет) поспешили по указанному адресу. На базаре нашли попутную подводу до села, а дальше шли пешком. Из-за метели и снежных заносов попали в починок с запозданием. Убитого медведем охотника уже похоронили. В починок пришли поздней ночью, к третьим петухам. Погрелись в жарко натопленной избе, отдохнули до свету на полатях, накормили своих лаек, попили чаю с хлебом. Было начало масленицы. Потчевали нас блинами, но отложили мы их до другого дня, чтобы на ходу не отяжелеть, и с местным охотником направились в тайгу, где медведь охотника «завалил». Дорогой охотник рассказал: «По всей видимости, шибко зашиб видмедь Ивана лапой, так, что парень головой об мерзлую лесину ударился. Голова разбита и кожа с нее на обличье спущена. Вся пятерня когтей на обличье обозначилась».

   Обстоятельствами, предшествовавшими этой трагической охоте, по молодости лет да в спешке тогда не поинтересовались. Эти обстоятельства я узнал  много  позднее.
   После прошедшей метели денек выдался солнечный, мороз крепко прихватывал, и снег на чистых местах от солнышка сверкал. Глубокие лунки, хоть и занесенные снегом, оставил на снегу уходивший зверь. По ним, тщательно обыскивая с добрыми лайками ломные места, на второй день к вечеру нашли мы медведя на новой лежке — километрах в семи от того места, где убил он человека, и успешно зверя добыли.
   Угодья, в которых охотились, оказались  богатыми  зверьем   и   птицей.

   Спустя несколько лет, приходил я в эти места весной на тока и поздней осенью в сезон охотничьего промысла, жил у молчаливого охотника Петра в его лесной  охотничьей  избушке.
   По рассказам Петра знал, что дед и отец его знали грамоту и в доме водились старинные книги. Небольшие книжки, в которых были произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова  и Никитина, Петр,  возвращаясь   с военной службы, в городе купил и домой принес. В долгие зимние вечера семья собиралась за столом и книги читались   вслух.

   Как-то, в самом начале моего знакомства с Петром, спросил я у него: почему не в починке, где у него родительский дом стоит, а все больше в лесной  избушке живет?
   Усмехнулся Петр и рассказал мне сказку:
«Шел баран по глухому лесу, видит три дороги, а на развилках заяц сидит. Спрашивает баран зайца: куда иттить?
— Прямо пойдешь — котку (рыси) попадешь; вправо — волк тя зарежет; влево — к мужику попадешь и всю жисть с тебя  шерсть стричь будет.
Постоял баран, и хоть глуп был, а решился влево иттить — шерсти авось надолго хватит».
   Понял я, что не хочет рассказать Петр истины, и больше его об этом не спрашивал. Душевное ли горе, нелюдимый ли характер, неизлечимая ли сердечная рана? Жизнь щедра на драмы, и повторно вопрос этот мог ранить больное место в  душе человека.
   «Чтобы узнать человека — надо с ним пуд соли съесть»,— говорят в народе. Пуда соли с Петром я не съел, а рассказ о его жизни вскоре пришлось мне выслушать.
   Однажды после трудового дня в тайге, поужинав супом, сваренным из добытого днем тетерева, попивши чаю и сняв шкурки с белок, добытых за день,   улеглись  мы  на  нары спать.
   Лунный свет через маленькое окошко скользил по стенам закопченной от дыма избушки да в лесу было слышно, как потрескивали от мороза деревья.

   Вскоре разбушевалась непогода. Застучал в окно да в дверь разгулявшийся ветер, «заскулил» заунывно в закрытом дымоволоке. Тревожны эти звуки в такую ночь. Воскресают в памяти образы прошлого, полузабытые лица. Не спалось и нам. Потянуло, видно, и Петра поделиться прошлым, и рассказал  он  мне следующее.

   В сентябре, когда после холодных утренников в тайге исчезли комары, мошки, слепни, а смешанные насаждения речных долин приобретали яркие красочные тона, направлялся по обычаю каждый из нас — тогда молодых — в освоенные еще прадедами охотничьи угодья, где в каждом, на берегу речки или озера, стояла маленькая охотничья избушка. В них с осени и зимой до конца сезона и жили. Вначале добывали птицу и рыбу, а когда «выйдет» пушной зверь, добывали и его. Вблизи избушек, как и теперь, стояли «лабазы» для  продуктов,  ловушек  и  снастей.

   В починке жили мы — двоюродные братья — я, Петр и Иван. Росли вместе, вместе в солдатах служили, угодья у обоих были рядом и избушка на границе этих угодий досталась нам от родителей  одна.
   В тот год, о котором рассказываю, пробежала между нами тень. Этой тенью была барская девушка. Звали ее Марья. Живая, как Огонь, миловидная, хорошо сложенная, смотрела она на мир большими карими глазами из-под густых   черных   бровей.   Белизной   сверкали ее ровные зубы. Завидная была невеста, и оба мы братенника, каждому из нас подходило уже к тридцати годам,  полюбили  Марью.
Собирались в тот год осенью на промысел с  Иваном,  как и раньше,  вместе.
   Внешне все у нас, как и раньше, но разговаривали реже, видно в душе каждого зародилось чувство ревности друг к  другу  из-за  Марьи.

   Перед уходом в тайгу братеннику удалось больше быть с ней. Знал я, что при этих встречах не было места рассуждениям и благоразумию. Иван проводил с ней часы, казавшиеся обоим минутами, восхищался Марьей, а это всегда подкупает и молодых и старых.
   Шли мы в тот год с Иваном мимо завалинки в Спасов день вечером, где починковские наши девушки сидели. Марья, будто на замечает нас, запевает:
«Научить  ли  тя,  Ванюша,  как ко  мне  ходить!
Ты не  улицей  ходи — переулочком. Ты   не   голосом   кричи — соловьем   свищи, Чтобы  я,  млада,  догадалася, Со  беседушки  домой   собиралася... Уж я батюшке  скажу - голова болит. Уж я матушке  скажу — худо можется. А  к  милу  дружку  приду  здоровешенькой!»

   Иван веселехонек, а мне не можется — ревную. Братенник он мне, вроде бы не надо ревновать, а все равно страсть ревновал,  совладать  с собой  не мог...
   Наша охотничья избушка и место вокруг, где охотились, были очень хороши. На крутом берегу реки стояла она. В нескольких шагах от нее стоял «житник». Сзади среди густой травы и зарослей иван-чая были маленькая банька  и  будка  для   собак.

   Из сухостойных деревьев заготовили дрова, на стену повесили «пищали» и «тасмы» с принадлежностями. В «житнике» находились ловушки и силки, а на жердочке висели пучки заранее заготовленных всяких сушеных полезных трав.

   Началась наша охотничья жизнь. Каждый день ходили мы по промысловым тропам, осматривали ловушки, вынимали попадавшихся в них птиц и зверей, стреляли белок и куниц, ловили норок, а к вечеру усталые возвращались в избушку. По воскресеньям, пока не замерзла река, удили хариуса, а в темные вечера острожили крупную рыбу. По вечерам снимали мокрые от пота рубахи и портянки, снимали шкурки с добытых зверей, ужинали и ложились  спать.

   Зима в том году установилась ранняя. За месяц до «Екатерины-санницы» снег лег.
Промысел шел хорошо, и когда огрубел снег, у нас уже было добыто много белок, несколько куниц, норок и две  выдры.
   К Рождеству, как и другие, вышли мы из тайги в свой починок с добытой пушниной. К этому времени и скупщики по починкам наезжали. Привозили товары: холст, полотно, мешки с мукой, соль, короба с сушеной и соленой рыбой, обутки. Хвалят товар, а видно,    как    на   'пушнину   нашу   зарятся.
   В сочельник с первой звездой по обычаю кутью из ячной крупы вареную на меду с сочивом ели. В праздник    с    утра    из    дома    в    дом    ходили  поздравляли, угощались и хозяевам спасибо за гостьбу и ласку говорили, В колядках участвовали, веселились. Иван опять все с Марьей, а я ревно¬вал.
После праздника снова в тайгу промышлять  ушли.

   Однажды, перед самой масленицей, Иван ушел с лайками к дальнему ручью, где раньше видел следы крупной куницы. Вернувшись вечером, сказал, что собаки облаивали по признакам медвежью берлогу. Так лаяли, как на человека, а это, как говорили старики, верный признак. Ночью оба спали плохо. Впервые приходилось обоим нам идти на медведя. Да позарились к  масленице зверя добыть.
Чуть свет обе были на ногах. Ружья у  обоих   были  шомпольные.

   В тех местах, куда пошли,— спуск к ручью, где вчера лаяли собаки, был крутым, и мы быстро докатились на лыжах до густых ельников. Лайки лаем, как на человека, известили: нашли, мол, зверя. Вступили мы в еловую чащу, но углядеть ничего не могли — шибко част был лес, да еще покрытый толстым слоем  снега.

Выскочившего из берлоги зверя сразу не увидели. Медведь кинулся за одной из лаек, а эта от него к мам под ноги. Медведь на ходу свалил меня с ружьем в снег, затем наскочил на Ивана, тот и выстрелить не успел, подмял его.

   Вместо того чтобы помочь Ивану, я голову потерял, кинулся прочь, сам не сознавая, что делаю. От дедов и родителей не раз слыхал про старый закон, что нет лучше, как если кто ближнему в беде поможет. А я те минуты  затемнил  мой   разум  лукавый.

   Ошибок в жизни, как и любой человек, делал я, конечно, много, и теперь, может, делаю, хоть и менее. Еще когда служил в солдатах, слыхал поговорку: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Да и тот, кто ничего не делает, тоже ошибается, этим жизь себе укорачивает. Одначе роковой и самой тяжёлой моей ошибкой в жизни была вот эта, когда слабости своей поддался, убёг от братенника, попавшего под черного зверя, не помог человеку в беде, и это стоило ему жизни. Этот грех и сейчас не перестает меня мучить.

   Скоро тогда опомнился, вернулся, а медведя и след простыл. Иван, изувеченный зверем, с разбитой головой и
изуродованным    когтями    зверя обличьем,   мертвый  лежал   на  снегу.
   Ужас взял меня, когда глядел на разбитую и окровавленную голову моего братенника. Сперва оцепенел, а потом в починок бежать кинулся. Уж заря вечерняя потухла, темнело, когда прибег. Упарился бежавши, плюхнулся на лавку. Народ собрался. Рассказал все,  как  было.
   Пала на скамью мать Ивана, забилась в тоске, запричитала. Слышались мне слова ее: «...наскочил на экую гадину, сын мой удалой;,. Кто приголубит старуху  несчастную!..»
   Говорю ей; «Бабонька, виновен я, бросил друга в беде. Радеть об вас буду, как могу». Выполнял после это слово,   как  мог.
   Осерчали на меня и в починке. Ин рой пчелиный возшумели. Иные запоздалый совет давали — надо, мол, было со всей собравшись силой по черепу медведю топором ударить. Иные зло хулили:   кто   Иудой,   кто  фетюком   называли — предал, мол, братенника сдал черному  зверю.

   После всего этого сам не свой долго был: не спал, не ел, похудал, приходилось руками холщовые порты на себе  поддерживать.
Вижу, и у Марьи кручина сердце гложет. Сказывали люди, что долго кричала она жалобно во сне — страшное виделось. Иду раз мимо дому ихнего, слышу через отворенное окошко поет Марья:
«...Сжалься, матушка, над горюшком моим»...
Понял, все Иване вспоминает. Долго не смел  к  ней  подходить.
Шли  месяцы,  боле  года  прошло.

   Какая страсть уцелеет в борьбе со временем? Говорят, и любовь, как огонь, ежели ей не подавать горючего,   гаснет.
Успокоились люди, смирилась Марья и  я  спокойнее стал.
Октябрь —свадебник. С Покрова многие девки голову бабьим платком кроют.
Посватался к Марье и я, Согласилась замуж  за  меня  идти.
   Сват, который пирог ломал, встал перед нами, потчевал и, какие тогда было  принято,  слова  говорил:
   «Резвы ноги с подходом, белы руки с подносом, сердце с покором, голова с   поклоном».
А сваха, глядя на Марью, поддакивала:
    «Плачь, плачь, ясочка, поплачешь в девках,  в  бабах   навеселишься».
Замуж за меня вышла Марья, Свадьбу сыграли, как было положено. Доброй женой оказалась, в радуницу весной оба на погост, на могилу родителей и Ивана  ходили.
    Стала Марья брюхатой, затем родила сына. Хорошо с ней жили, Умела она владеть  собой.
Да не нам видно знать, где и как нас кручина  застанет.
После родов зачала она болеть. Молчаливо несла свой крест. Скоро улеглася в землю навеки спать. Надежда была на, словно вылитого в мать, сынишку. Но и он заболел отчего-то весной и помер. Мелькнула в моей жизни и исчезла  семья.
Одна   беда   не   бывает.   Пала   скотина.
Было   тяжко   мне   в   эти   черные   дни.

    У людей радость, а я сохну от горя и скуки. После Егорья люди хороводы . водят, с Димитрия на посиделки идут, а мне все больше не по себе. Нет такой птицы, чтобы пела да не ела. А  мне не до  еды,   не до  песен.
   «Умный смиряется, а глупый надувается»,— говорят. Смирился и я. Только жить ушел в лес, избушку увеличил, печь сложил, огород завел и пчел. Вот и живу здесь. В починок да на  погост  изредка  хожу.

    Жизнь в тихой избушке в лесу, в одиночестве, после всех перенесенных горестей, дала мне время многое уразуметь. Раздумья, что распутье. По ним, что по болоту: поколь не выбредешь, все зыбко. Время привело в порядок мои думы. Понял я, хоть и поздно, что без добра к людям нет и быть не может человеческой красоты. Теперь я стараюсь бороться с ленью и унынием, если они на меня находят; с думой стать побогаче, возвыситься над людьми или «чесать» язык о ком-либо. Тянет   меня   теперь   больше   на   добрые дела и к правде. Полюбил я помогать людям, чем могу, удовольствие в этом нахожу. Стараюсь поступать со всеми так, как хотел бы, чтобы поступали со мной. Теперь крепко знаю, что, свой или чужой -— в беде надо помочь, а самому довольствоваться тем,   что  есть.

    Держу пчел, люблю это дело. Чтобы пчелы не собирали пьяного, одурманивающего меда с цветов багульника, перевел их на другой берег реки, подале от торфяных болот. Там для них верес, дягиль, ива, клевер, малина, подсолнух, рябина и черника — хорошие медоносные растения — близко. У кого суставы от простуды болят или у кого «прострел» приходит, просят, чтобы пчелы их ужалили,— не отказываю, помогаю. Гляжу только, чтобы сперва одна, потом две, потом три пчелы жалили. Постепенно     это     надо     делать.
Хозяйство стараюсь вести исправно. В моем ухожье, сам видишь, зверя и птицы много. Я теперь не жаден на добычу, добываю, сколько надо, а когда лишнее, отдаю без «мзды» соседям, которые   из   починка   ко   мне   приходят.

   Маток в лесу берегу, не трогаю. Волки были, выловил, потому что в починки овечек давить ходили. Семью рысей оставил, пока они порядок в лесу поддерживают, все больше «хилых» подбирают, из лесу не уходят и по починкам  овец  не  трогают.
   Книги хорошие тоже жить помогают. В них и житийная мудрость, и повести,   и  памятники  резных  веков.
Лишнее, что добывал,— отдавал посещавшим его людям из починка, чаще молча, иногда со словами: «Каждый должен употреблять свои способности на общую пользу, тогда и жить будет легче». Люди ему за это добром платили — хлеб   и  что  нужно  приносили.

   Бывало, как на суд к нему за советом приходили. «Мир, что огород — в нем все растет»,— говорил он. Пьяных не любил и потачки им не давал. Иной раз жена на мужа или муж на жену жаловались. Молчал в этих делах старик. Свое молчание после объяснял: «Муж с женой побранится, а потом под  одну  шубу  ложится».
   Уважали его под старость. Привели к нему для того чтобы вдвоем веселее было, сироту девочку на воспитание. Марьюшкой звали. Петр научил ее читать и писать. Жизнь Марьюшки не была безоблачным детством. Она рано услышала о чужих страданьях, оставшись сиротой, рано перенесла свои. Видела, как ее приемный тятя помогал людям в их беде, понимала, когда он говаривал: «Товарищество в беде крепнет, в разделенном  горе».
   Безоблачности в жизни не было и нет. По опыту из жизни зная это, старый охотник не отгораживал Марьюшку от чужих страданий, его пример не позволял  ей   забывать  о  горе  других.
   «Не хочу, чтобы росла Марьюшка себялюбкой»,— слыхал   я   от   него

   Закончил старый Петр свой рассказ, тяжело вздохнул и крупные слезы скатились   из   глаз   по  морщинистому   лицу.
   За все время моего знакомства с Петром первый раз я видел и слышал его таким. Говорил он, не по обычаю своему, а долго, голос его то повышался, то понижался, выражая захватывающие его чувства. Древние прадедовские слова и целые фразы из старых русских народных говоров, которые запомнил с детства, в рассказе перемешивались со словами и фразами, которые он приобрел позднее в солдатах   и  запомнил  из   книг.
   Тяжкие испытания поразному действуют на людей: еще более раздражают злых, а добрых научяют терпению и снисходительности. Это, по-видимому, произошло  и  с  Петром.
   Много лет прошло, как было дело, про которое рассказал, про роковую ошибку свою в молодые годы, а, видно, все еще тяжело ему вспоминать старое.
   Шли минуты... Под нарами несколько раз  тихо  взлаяла  собака,
«Собака во сне лает, сон видит,— проговорил    уже    успокоившийся Петр.—- Давай и мы с тобой спать бу-дем...»

   Долго еще жил и охотился Петр после этого, памятного мне, рассказа. Всякого зверя и птицу добывал. Только после гибели Ивана до конца жизни осталась у него неприязнь к медведю. Не любил он этого зверя, избегал встреч с ним. Когда о медведях речь заходила, хмурился и говорил: «А. ляд с им, с костоправом-самоучкой,,.»

   Рано наступила красавица-весна в том году. С пятого апреля, как «пришел Федул да теплом подул», так и стояли все оттепели. Верба рано распушилась. Во второй половине апреля снегу в тайге почти нигде не осталось. Залила низменные места освободившиеся из-подо льда речка, утки много налетело, косачи, глухари во всю токуют, вечерней зарей вальдшнепы над самой избушкой Петра тянут. Сотни птичьих голосов вокруг слышны. Ожила природа, везде слышна поющая и ликующая после холодной зимы весенняя  жизнь.
Каждый человек живет и умирает по-своему.

   В эти радостные весенние дни «отходил» и Петр в своей лесной избушке. Тихо и спокойно, будучи уверенным, что со всеми своими слабостями и страстями переходит в мир иной. Вокруг умирающего стояли его друзья лесные охотники, молчаливые и грустные, но также спокойные и уверенные, что и им не миновать того же.

Только у девушки-сиротки Марьюшки, уже подросшей, длинноногой, бледной и чистой, горькие слезы из глаз катились да дрожь по телу, как от стужи, пробегала. Черты детства еще оставались в ее фигуре, но открытый и прямой взгляд больших голубых глаз, обращенный к собеседнику, уже свидетельствовал о ее сердечности. Умирал ее любимый приемный тятя, не ожесточившийся от жизненных невзгод, грамоте ее обучивший и своим примером добру ее наставлявший. «Живи для людей — тогда поживут и люди для тебя»,— часто ей  говаривал.
Как сложится ее дальнейшая жизнь? Может быть, и найдет она свое счастье — совет да  любовь.