Охота это жизнь

Обращаюсь к Форуму Охотников после того, как прочитал ваши рассуждения  ПРО ВОЛКОВ…  Один опытный охотник несколько лет назад  попал в беду.  ПОКА он не может САМ прочесть вашу переписку, не может написать, даже на клавиатуре…  Но с огромным вниманием воспринимает ОТ НАС то, что на Форуме обсуждается, о чём здесь спорят – это важные темы его жизни! (Старые охотники на Алтае дали ему прозвище Ангел – это говорит о многом!)  Из его охотничьих заметок получилось несколько интересных рассказов, кое-что было напечатано в журнале «Сибирский (не) браконьер». (Теперь это издание закрыто, к сожалению!)       

Надеюсь, что И ВЫ прочтёте 13 его страниц. ВЫСКАЖИТЕ своё мнение здесь, на Форуме! Он услышит от нас ваши ОТЗЫВЫ! 

            ЭТО ДАСТ ЕМУ СИЛЫ!  ПУСТЬ  ЭТО ДАСТ ЕМУ СИЛЫ!

Так  уж  устроено  в мире,  так  предопределено:

искать  некое  место,  пространство,  свободное  от

влияния  зла,  воплощением  коего  сам  человек  и является.

ОТ   АВТОРА

В  современных  публикациях  иногда  можно  встретить  выражение, что  охота  -  «смысл  жизни».  Не  согласен!  Категорически.  Способ  выживания  -  соглашусь  с  очень  большой  натяжкой.  Охота  не  может  быть  смыслом  жизни  только  лишь  потому, что  любая  охота,  любой  её  вид  предполагает  двух  участников:  охотника  и  добычу,  ловца  и  жертву,  и,  наконец,  по  большому  счёту,  -  убийцу  и  поверженного.  Разве  можно  в  этом   найти  смысл  жизни?  Считаю,  что  тот,  кто  находит  смысл   своей  жизни   в  лишении  жизни   кого-то  другого,  то  он  не  охотник  -  он   просто  убийца.

Что  охота -  способ  выживания,  соглашусь  лишь  с  точки  зрения  пищевой  цепочки,  так  как  без  пищи,  понятно,  никак.  Почему  с  натяжкой?  Да  потому,  что  мы  едим,  чтобы  жить, а   не  живём,  чтобы  есть.    И  списывать  всё  на  «желудок»  недопустимо.  Тут  очень  иллюзорная,  почти  невидимая  грань,  которую  переступить  -  раз  плюнуть.  И  не  заметишь.   К  тому  же  это  самое  простое  -  переступить  черту  (именно  эту).  А   вот  не   переступить  -  весьма   и   весьма…  Да  и  не  каждому  удаётся  эту  грань  увидеть.  Кто  не  разглядит,   тот   в   конце  концов  погибнет.  Вот,   я   почти   и   подошёл   к  своему  определению  охоты.

Всё   просто.  Охота  - это  и  есть  сама   жизнь,  непонятная,  тёмная,  далёкая  и  загадочная   для  людей   непосвящённых,   а  к  посвящённым  можно  отнести   лишь единиц.    Посвящает   не   кто-либо,  а   Природа.  У  неё  только  один  Закон  -  Закон  Тайги:  примет -  выживешь,  не  примет – прощаемся.

У  нас,  людей,  беда:  мы  потеряли  большое  количество  инстинктов,  данных  нам  Природой.  Да  что  там  потеряли – просто  выбросили  на  помойку,  посчитав,  что  мы,  люди,  самые-самые…   А  на   поверку-то  мы  самые  ничтожные  из  всего  живого!

Разве  кто-нибудь  видел,  чтобы   заяц   рыл   нору  лопатой?    Или  белка   щёлкала  орехи  плоскогубцами?    Или  пчела  летала  за  нектаром   по  компасу?  Нет?   Никто   не   видел!   Продолжать  о  никчёмности   человековых?    Думаю,  не  стоит...

Хотя  нет,  вот  ещё.    В  дарвиновском  утверждении «Выживает  сильнейший»  мы,  людишки,  заняли  бы   последнее  место:  мы  самые  слабые!  Просто  узурпировали  право  выбора  и  классификации.  Хотя  никакие   классификация   и   выбор  не  нужны   ни  одной  зверушке!  Зачем?

Люди,  научившиеся  говорить,  только  и   делают,  что  пытаются  замаскировать  свою  слабость  и  спрятаться   в   городах,  да  ещё  и  вооружившись.   Но  никакой  зверь,  даже  самый  злобный  и  свирепый,  с  ружьём   по  тайге   не   ходит!

Поэтому   охота  -  не  смысл  жизни.  Охота  -  это  жизнь.  И   все   мы - этой  жизни   неотъемлемая  часть,  если  допущены   к  тайнам.   Вот   тогда  и   инстинкты  просыпаются  (вернее,  нам  их  может  вернуть  Природа).  Тогда  слово  «правда»  возымеет  в сознании    чистый,  первозданный  смысл,  если  допустит  Природа.

Страницы эти,  надеюсь,  заставят  читателей  задуматься  о  том,  что  готовых  решений  и  ответов-то  в  жизни  нет.  И  быть  не  может!

Ответы  у   каждого  свои,  и  только  в  том  случае  правильные,  если  правдивые.

КУЧУМ

Дети  любят  сказки:  они  помогают  познавать  происходящее,  а  значит,  познавать  жизнь.  Расти,  в  общем,  помогают.

Взрослые  любят  сочинять  и  рассказывать  сказки:  когда  их,  взрослых,  слушают,  пусть  даже  дети,  они  ощущают  себя  причастными  к  Жизнетворчеству  и  очень  гордятся  этим,  в  тайне,  но  гордятся.

Взрослые  любят  легенды,  с  удовольствием  их  не  только придумывают  и  рассказывают,  но  и  с  не  меньшим  удовольствием  слушают.  Взрослый  становится  участником,  персонажем  легенды,  которую  рассказывает  или  слушает,  даже  помимо  воли  становится.  В  мыслях – персонаж,  иллюзия  -  но  в  гуще  событий!  Кто-то  не  согласен?

Дети  легенд  не  понимают:  они  не  готовы  поместить  себя  даже  в  самую  красивую  и  нежную  легенду.  Дети,  даже  помимо  воли  своей,  остаются  такими,  какие  они  есть.

О  сказках,  легендах  и  людях  поговорим  потом,  у  костра.  Но  вопрос:  что  объединяет  всё  это – нужно  разрешить  сразу. 

Так  что  же  может  объединить  взрослого  и  сказку,  ребёнка  и  легенду?  Что  завораживает  и  гипнотизирует,  заставляет  следить  за  каждым  словом  рассказчика?  Что  пугает  или  настораживает,  вызывает  слёзы  или  смех?

Конечно,  загадка!

Кучум  был  загадкой.  О  нём  ходили  легенды  и  байки.

Таёжники – такой  народ,  что  таинственность  и  загадочность – у  них  в  крови.  Это  их  второе  «я».  Эх,  люди  леса!  В  сказке  рождены,  на  чудесах  выращены.  Вот  и  суеверны  очень  и  всё  удивительное  да  необъяснимое  с  лёгкостью  относят  к  могущественным  Силам  Природы.  И  очень  правильно,  потому  что  непонятное  объяснится  вскоре,  только  правильно  всё  расставить  требуется:  отделить  пеньки  от  шишек,  мелочи  все  в  кучу  собрать  и  верёвочку  из  того  свить.  И  картина  прояснится  обязательно.  Вот  только  никакой  таёжник  не  расскажет  об  этом,  не  раскроет  тайны – спишет  на  Духов  или  ещё  кого,  и  всё.  Ну,  и  приукрасит  малость,  не  без  этого…

А  Кучум  всё  ж  был  загадкой.  Никто  не  знал  и  не  помнил  его  щенком.  Промысловики  знают  своих  собак  и  собак  других  добытчиков  лучше  родни  из  человеческого  племени:  живут  же  с  ними!  Да  ими  же  и  живут!  Человек,  он  что,  хоть  и  родня,  да  не  в  лесу – в  городе  или  ещё  где.  А  собака – вот,  рядом.  Всё  поймёт,  всегда  простит,  многому  научит  и  не  предаст  никогда!

Говорили  разное,  что  хозяин  у  него  был-таки,  бедовый  парняга  по  прозвищу  Фонарик.  Да  только  отправился  он  в  очередную  командировку,  где  пять  звонков  и  все  на  обед.  А  пёс,  кроме  Фонарика,  никого  не  признаёт  и  не  слушает,  на  ружьё  не  реагирует,  как  другие  таёжные  псы.  Сам  себе  ходит,  там  да  сям  бродит,  худа  никому  не  делает,  да  и  ладно.

Другие  поговаривали,  что  Кучум – полукровка,  причём  из  помёта  волчицы,  оставшийся  один  из  стаи  неизвестным  образом,  а  потом  по  крови  собачьей  к  людям,  то  бишь  Фонарику,  прибившийся.  Да  и  подкрепляли  свой  рассказ  самим  Кучумом – окрасом,  статью,  повадками:

- Смотри,  какой  же  это  пёс?  Истинно,  волк-переросток!  И  шея  во  какая,  не  крутится  совсем.  И  с  руки  хлеба  не  возьмёт,  а  от  брошенного  вовсе  отворачивается.  Хвост  не  завитушкой,  висит-болтается.  Да,  точно  волчина!   Ей-ей!   И  никто  не  слышал  его  лая.  Вот!

Одинаковым  у  рассказчиков  было  лишь  то,  что  Кучум  кормился  не  от  людей.  Из  тайги.  И  хорошо  кормился!  Шкура  богатая,  лоснится – переливается!  Стойка  уверенная,  осанка  знатная!  Не  вынюхивает  ничего,  не  рыскает…

Да  мало  ли  чего  говорили!  И  правдой  ли  всё  было?  Кроме  Кучума,  не  знает  никто,  а  сам  он  рассказать  о  себе  не  спешил  чего-то: появится  неожиданно  да  и  пропадёт  снова.

Но  вот  сущей  правдой  было,  как  ни  крути,  что  незабвенный  Фонарик,  леса  не  знавший,  всегда  дикое  мясо  имел  и  угощал  соседей  по  деревне,  где  проживал  в  затянувшемся  перерыве  между  отсидками.  А  может,  Кучум-то  этот  перерывчик  вольной  жизни  Фонарику  и  продлил?  Кто  знает?   Неведомо!…

Вот  такая  родословная  была  у  Кучума.

Век  рабочей  собаки  на  промысле  недолог,  редко,  кто  из  них  до  десяти  лет  дотянет:  опасности  на  каждом  шагу,  да  и  работа  -  далеко  не  сахар,  на  износ,  прямо  скажем,  работа.  Вот  жилы  и  рвутся,  не  дюжат  напряжения.  Вроде,  и  сил  порядком  у  пса,  и  вынослив – позавидуешь,  и  азартен  - жуть!  Но  сгорает  пёс:  сезон,  другой,  и  всё.  Не  тянет!  Встанет  с  полудня  в  след  охотнику  и  дышит  в  спину.  А  многие,  очень  многие  собаки  и  до  конца  первого  в  своей  жизни  рабочего  сезона  не  дотягивают – выбраковываются.  Не  везут  они  тяжкий  груз  добытчика  и  умирают,  от  рук  охотника  и  умирают.   Много–премного  тому  причин,  да  суть  к  одному  сводится:  промысловый  пёс  не  Друг.  Он  гораздо  больше,  чем  Друг:  он  глаза  и  уши,  он  учитель  и  защитник,  он  сторож  и  проводник,  словом,  собака – часть  промысловика  неотделимая.

Друг,  он  же  своё  мнение  иметь  должен.  В  споре  с  настоящим  Другом  истина  тоже  настоящая  рождается.  В  тайге  же  так  не  получится!  Тут  о  споре  каком-либо  и  мнении  различном  даже  речь  идти  не  должна.  В  тайге  думать-то  одинаково  надлежит.  Иначе  не  будет  работы  успешной.  Иначе  и  жизнь  потерять  недолго.  Нет  в  лексиконе  Природы  таких  слов,  как  разногласие,  спор  и  прочие  подобные.  Гармония  должна  бал  править  и  взаимопонимание.  Без  слов – по  жизни.  Ну,  а  в  промысле – подавно.

Как  поступает  человек,  если  заболело,  занедужило  что-то?  Лечит,  понятно,  тело  своё,  времени  тратит  много,  сил  не  меряно...   С  собакой  же  куда  проще  дело  обстоит!  Её  заменить  можно:  не  одна  ведь  собака  у  промысловика.  А  пока  новая  собака  натаскивается,  старые  псы  поддержат  в  нелёгкой  работе.  Вот  и  выходит,  что  руки  ли,  глаза  ли  у  охотника  многоразовые  и  заменяемые.  Плохо  слышит  или  не  туда  смотрит – поменять  можно!  И  гибнет  молодая  собачья  поросль  зачастую  и  сгоревшие  не  по  годам  псы – тоже.  Да  только  нельзя  по-другому! 

Хоть  и  больно,  но  лучше  операцию  на  орган  перенести,  чем  жизнь  под  угрозу  ставить:  и  свою,  и  тех,  кто  рядом.  Такая  вот  суровая  арифметика.

Ну,  а  если  уж  собака  с  человеком  в  лесу  сладили,  остались  довольны  друг  другом,  то  за  такого  пса  человек  без  оглядки  всё,  что  имеет,  отдаст;  свою  жизнь  положит,  не  задумываясь.  И  пойдут  они  тогда  на  двух  ногах  и  четырёх  лапах  до  конца,  до  смерти – вместе!  Разделят  всё  поровну:  радость  удачи  и  печаль  разочарований,  тоску  вынужденного  отдыха  и  дикий  темп  промысловой  работы.

Получается  честно  всё,  справедливо.  Так  и  живут  из  века  в  век  Человек  и  Собака,  одним  делом  связанные,  одной  судьбой  повенчанные.  И  название  тому – Промысел.

*  *  *

Перед  Покровом  дело  было.  Сидел  Ангел  дома,  в  деревне,  и  думал  тяжёлые  думы.  Потерял  он  Майку,  глупо  потерял.  Упала  она  в  азарте  погони  с  крутого  обрыва,  и  позвоночник  не  выдержал.  Откуда  этот  барсук  взялся?  Почему  только  Майка  его  погнала?

Неважно  теперь…

Эту  весть  грустную  соседские  девчонки  принесли,  что  за  клюквой  ходили.  В  общем,  схоронил  он  Майку,  суку  трёх  лет  отроду,  только  что  на  след  мелкой  дичи  уверенно  вставшую.  И  это  горе  неожиданное  в  раз  сломало  все  планы  Ангела  на  грядущую  осеннюю  работу.  Вот  ведь  как  получилось:  Ветка,  единственная  теперь,  рабочая  по  пушному  зверю  сука  неожиданно  загуляла  в  августе.  И  теперь,  как  Природой  установлено,  была  поперёк  себя  толще.  В  пристяжь  к  Майке  пошла  бы,  опыту  у  той  гораздо  больше  было,  но  сама  работать  не  сможет:  не  хватит  сил  ей  гонять  соболя  по  куруму  да  буреломам.  Если  и  выследит,  то  не  загонит.  Какой  же  тут  чернотроп?  Даже  думать  забудь!

Муйнок  же,  кобель-пятилетка,  на  пушного  зверя  вообще  не  шёл:  зверовой  пёс,  понятно!  Хоть  и  мелкий  он,  совсем  приземистый  и  худющий,  но  духу – ого-го  сколько!  Ему  марала  подавай,  а  то  и  медведя.  Косолапого  даже  лучше  ему,  веселее!  В  одного  пестуна  сдержит  уверенно,  закружит-завертит,  на  хвост  посадит  и  не  отпустит  до  прихода  помощи – не  смотри,  что  маленький!..  Ну,  рысь  ещё  погонять  может.  А  соболь  ему  безразличен.  Да  и  не  обучал  его  Ангел  на  пушнину,  разглядев  в  Муйноке  зверовика,  в  кутёнке  ещё.  На  такую  работу  и  подбадривал.  И  не  прогадал!  Мал  Муйнок,  да  удал  оказался.  Лучшего  и  желать  не  надо!  А  вот  белки  и  бурундуки,  почувствовав  такое,  не  стесняясь,  питались  у  него  из  чашки,  чем  немало  его  донимали.  Чувствовала  мелочь  лесная,  что  не  будет  им  зла  от  Муйнока,  вот  и  не  боялась  вовсе.

Одним  словом,  начало  сезона – Ветке  под  хвост.  Хорошо  ещё,  что  осень  выдалась  тёплой  и  дождливой.  Осина  покраснела  всего  наполовину,  но  лист  не  облетел,  держался  крепко.  Лиственница  же  вообще  только-только  ржаветь  начала.  Значит,  снега  ещё  долго  не  будет,  недели  две  точно.  Да  и  соболь  пока  не  дошёл:  не  наросла  подпушь,  ость  не  окрепла.  Морозов-то  не  было  пока…   Вон  белки,  что  у  Муйнока  еду  воруют,  без  кисточек  на  ушках – не  дошли,  значит.  А  раз  белки  не  дошлые,  то  соболь  и  подавно…

Хорошо-то,  понятно.  Но  в  горах  у  погоды – одни  пятницы  на  неделе,  в  раз  всё  перемениться  может:  с  вечера  разведрит – к  ночи  подморозит,  к  утру  мороз  окрепнет,  стянет  лужи  ледовой  корочкой.

К  обеду  тучи  сбегутся,  да  и  завалит  всё  снегом  в  колено.  По  календарю – пора  бы:  Покров  всё  же!  Зверь  в  раз  дойдёт:  за  пару-тройку  дней.  И  тогда  что?  Самому  тропить?  Не  дело!  Ох,  не  дело  это!.. Поспешила  Ветка  с  любовью  своей.  Да  не  корить  же  её  за  это:  живая  ведь  она!

Думал  Ангел,  гадал,  да  напрасно  всё.  Нет  выхода  без  собаки,  на  пушного  зверя  натасканной!  Муйнок,  хоть  и  добрый  пёс,  но  не  потянет.  Работать-то  будет,  поймёт,  что  от  него  требуется,  Ветка  подскажет.  Да  вот  только  на  горячий  след  марала  встанет – всё!  Ушёл  Муйнок.  И  оленей  зря  погоняет,  и  сам  умается.  И  охота  насмарку!  А  может  и  на  медведя  налететь,  их  там  не  меньше  трёх  только  местных  бродит,  да  у  каждого  не  по  одной  берлоге  уготовано.  В  какую  из  них  Миша  спать  залечь  удумает?  Не  ведомо.   А  Муйнок,  если  схватится,  не  отпустит.  Только  не  нужен  сейчас  медведь  как  добыча:  одного  с  неделю  назад  добыли,  жиру-мяса  заготовили,  и  хватит.  Лишнее  ни  к  чему!  Так  вот  и  выходит,  что  тайга  своя,  но  не  всё  знать  будешь.  Казалось,  места  зверовые  известны,  не  раз  стёжки-дорожки  пересекались,  да  кто  ж  угадает,  что  на  уме  у  зверя  в  тот  момент  будет,  когда  соболишек  промышлять  выйдешь.  Никто  не  угадает!  И  тайга  не  место,  чтобы  такие  угадайки  чинить.  И  зверь  любой  не  ребус!  Тут  уверенность  нужна,  на  опыте  основанная.

Вот  всё  и  свелось  к  тому,  что  ранней  охоты  в  этом  году  не  будет.  И  чернотропа  не  будет,  и  первого  следа  по  белой  дороге – тоже.  Стало  быть,  можно  смело  забирать  Ветку  в  тайгу,  там  пусть  щенится,  а  дальше – посмотрим.  Может,  и  успеем  побегать  по  логам,  если  снег  позволит.  Так  и  решил  Ангел,  благо  к  сезону  всё  готово,  продукты  давно  по  избушкам  заброшены.  С  Муйноком  тоже  понятно:  на  кордоне  у  лесника  жить  будет – не  впервой!  А  Ветка  всегда  в  лесу  приплод  давала,  вот  только  в  прежние  времена,  в  январе – феврале,  когда  работы  для  неё  уже  не  было.  Тут  поспешила  малость,  но  не  перечить  же  Природе!  И  всё  одно – к  хорошему  это:  кутята  всегда  в  радость.  А  пушнину  всю  не  добудешь.  И,  значит,  так  вот  кому-то  надо!  И  хорошо.  С  рассветом – в  путь!

Ночью  подъехал  лесник  с  кордона  на  трелёвочнике,  звал  с  собой,  коли  подвернулась  оказия,  но  Ангел  отказался:  ножками  надёжней  будет,  да  и  задумка  была  кое-какая  на  дорогу…  Лесник  забрал  собак,  попутный  груз  и  умчался:  его  на  кордоне  тоже  заботы  ждали.  А  Охотник  чуть  свет  запер  дом  и  направился  к  лесу.

Задумка  простой  была:  если  уж  не  суждено  соболишек  ногами  погонять,  то,  значит,  капканить  больше  можно  будет.  И,  значит,  привады  больше  понадобится.  Решил  Ангел  по  ходу  до  избушки  подсобрать  калины,  чтобы  число  силков  на  рябчика  увеличить.  Высоко  в  горах  калины  почти  нет,  а  рябчика – уйма!  Соболю  рябчик  сильно  по  нраву,  а  рябчик  до  калины  падок – всё  просто!  Вот  и  не  поехал  с  лесником.

Да  только  ноги  не  в  лог  понесли  Охотника,  а  к  обрыву,  что  стал  последним  в  жизни  Майки.  Ангел  говорил  себе,  что  идёт  проститься,  сказать  слово  ласковое  над  свежей  могилой,  потому  что  весной  разольётся  река,  смоет  останки,  и  не  будет  больше  места  памятного.  Лишь  в  душе  память  и  останется.  Говорил-то,  говорил,  но  сам  понимал,  что  не  за  этим  идёт,  не  только  за  этим.

Мучил  его  вопрос:  как  так  вышло  всё?  Не  могла  Майка  в  одного  барсука  погнать:  молодая  ещё,  неопытная  на  такого  зверя.  Барсук – он  только  с  виду  потешный.  На  самом  деле  не  каждая  опытная  зверовая  собака  с  ним  совладает,  да  и  не  от  всякой  он  улепётывать  станет – обязательно  в  драку  кинется,  как  только  слабость  почувствует,  ну,  или  в  себе  уверен  будет.  Дикий  зверь  в  подобной  ситуации  рисковый,  а  за  жизнь  и  спокойствие  своё  так  держится  крепко – человек  позавидует! 

И  вот  никак  не  выходит,  что  молодая  сучка,  натасканная  по  соболю,  отважилась  с  барсуком  в  противоборство  вступить.  Не  складывается  и  то,  что  барсук  в  драку  не  ввязался:  Майка-то  мелкая  сама,  на  лисёнка  похожая,  даже  Муйнок  её  крупней  будет,  а  он  в  собачьем  племени,  считай,  гном!  Вот  и  задачка  тебе…

Шёл  Охотник,  думал,  а  сам  всё  привечал.  До  обрыва  чуть  больше  километра  осталось,  где-то  здесь  и  место,  откуда  барсук  снят  был.

- Плохо,  снега  нет.  Всё  бы  прочёл.  Неужто  не  судьба  до  сути  докопаться?  Во,  желна  запела – опять  пить  просит.  Значит,  снова  дождь.  Тоже  неплохо:  пусть  зима  чуток  подзадержится!  Можно,  пока…  Ворон!  Ворон  закаркатил.  И  второй  ему ответил!  Как  раз  над  тем  местом,  где  Майка  лежит.  Неужто  могилку  кто  потревожил?  Иначе  вороны  бы  не  вились,  не  прочищали  горло  перед  трапезой.  Поспешать  надо!

И  Ангел  прибавил  ходу,  направился  низом,  берегом  реки,  а  не  кромкой  обрыва,  как  задумывал.  Ну,  вот  и  скала,  за  ней  сразу  и  обрыв  злополучный.  А  вороны – вон  они,  невысоко  кружат.  Круги  маленькие,  но  не  спускаются  пока:  опасаются  чего-то…

Многое  можно  знать  наверняка,  о  чём-то  можно  догадываться,  что-то  можно  предвидеть,  угадать,  в  конце  концов,  можно…   Однако  то,  что  открылось  Ангелу  за  скалой,  не  вписывалось  ни  в  одни  эти  рамки.

Мифическим  существом  на  краю  обрыва  сидел  Кучум.  Охотник  видел  его  несколько  раз  и  не  мог  ошибиться.  В  небе  кружили  вороны,  а  рядом  с  могилой,  никем   не  потревоженной,  лежал  барсук,  вернее  то,  что  от  него  осталось.

Охотник  сел  на  колодину,  принесённую  весенним  половодьем,  закурил  и  задумался:

- Да,  Майка!  Вот  как  повернулось  всё.  Досадно!  Тоска  лютая  изнутри  гложет,  но  не  изменить  ничего,  не  переделать!  Только  стоит  ли  горевать?  Жила  достойно,  ушла  красиво,  как  звёздочка,  с  неба  упавшая.  В  азарте  ушла,  в  погоне!  Не  досталась  ты  немощи  и  болезням,  и  старость  тебя  не  достанет!  Вечная  охота  в  Раю  собачьем – твоя  участь.  Не  каждому  дано!  Да  и  жизнь  у  тебя,  по  всему  видно,  прошла  знатная:  вон  товарищ  какой  с  тобой  проститься  пришёл.  Всё,  считай,  ты  успела  в  жизни  своей  недолгой:  и  дружбу  познать,  и  к  борьбе  пристраститься – хорошо  это!  Не  временем  же,  на  Земле  проведённым,  жизнь  оценивается,  а  тем,  что  ты  за  это  время  испытать  смог  и  познать.  У  тебя  же  с  этим – нормально  всё:  Кучум  на  обрыве  и  добыча  ваша  общая – тому  доказательство.  А  значит,  и  горевать  смысла  не  имеет!  Возьми  с  собой  радость  мою  да  Кучума  преданность,  пусть  они  всегда  рядом  с  тобой  ходят!  И  удачной  тебе  охоты,  Майка!

Охотник  взглянул  на  Кучума:  тот  сидел  гордо,  торжественно  даже,  а  на  красивой  морде  виднелись  две  мокрые  полоски  с  началом  у  глаз.  Это  капли  Души  оставили  след  на  теле,  частицы  Души,  отданные  погибшей  подруге,  навсегда  отданные.

Ангел  наклонился,  погладил  остроугольный  камень  на  могиле,  поднялся  и  пошёл  прочь.  Добредя  до  скалы,  он  обернулся,  крикнул:

- Кучум! – и  присвистнул,  как  обычно  подзывал  своих  собак.  Кучум  как  будто  только  этого  и  ждал:  сорвался  с  места  и  умчался  верхом  обрыва  по  направлению  к  деревне.

*  *  *

Охотник  решил  не  заходить  на  кордон  к  леснику,  а  идти  прямо  к  избушке.  За  собак  не  беспокоился:  присмотрят  пока.  Сейчас  для  него  важнее  было,  как  себя  поведёт  Кучум?  По  рассказам  выходило,  что  ничей  он,  хотя  иметь  такого  пса  хотел  бы  каждый  охотник.  Норов  у  него  непонятный,  ни  к  кому  не  прибился  пока – много,  словом,  вопросиков. 

Кучум  шёл  широко,  появлялся  на  пути  Охотника  редко  и  близко  не  подходил.  Однако  то,  что  появлялся  в  поле  зрения,  уже  говорило  само  за  себя:  идёт,  как  охотничий,  не  оставляет  спутника – беспокоится,  значит,  и  показывает  одновременно:

- Вот,  мол,  я.  Рядом.

Но  шёл  Кучум  просто,  не  рыскал,  не  пытался  какой-никакой  след  поднять.  И  хруст  ломаемых  ветром  веток,  шум  упавших  нет-нет  кедровых  шишек  тоже  его  не  трогали.  Стало  быть,  не  зверь  ему  сейчас  интересен,  а  человек,  Охотник. 

Так  и  шли  они  до  избушки:  молчали  оба,  изучали  друг  друга,  приглядывались.

- Тяжёлую  ты,  Кучум,  загадку  гадаешь:  распознать  тебя,  понять…  Россказней  про  тебя  много  ходит,  да  только  вижу:  мало  в  них  истины.  Не  волк  ты!  Это  и  к  бабке  не  ходи.  Хотя  если  в  лесу  неожиданно  тебя  встретишь,  то  наверняка  за  волка  примешь:  мало  чем  внешне  отличаетесь,  совсем  мало.  Окрас – истинно  сибирский  бирюк!  Весу  только  килограммов  под  семьдесят  будет.  Кость  широкая,  галстук  во  всю  грудь,  богатый,  что  у  собак  не  встретишь!  Шея  мощная,  от  ушей  начинается,  загривок  опять  же  явно  выделяется.  И  морда  тупая,  короткая,  с  горбинкой  на  переносице.  И  хвост  каралькой,  не  завивается  вовсе,  по  ногам  бьёт.  Да  и  след,  что  на  тропке,  передо  мной  проходя,  оставил,  и  тот  волчий:  средние  коготки  друг  с  дружкой  сошлись  почти.

Да  только  не  волк  ты,  и  всё  тут!  Даже  внешне  это  распознаётся.  Вон,  оглянулся  -  назад  смотреть  можешь!  А волку   не  по  силам  такое!  Да  и  не  главное  это!   Какой  же  волчина  с  собакой  дружбу  заведёт?    Разве  что  до  обеда,  и  только!  Да  в  деревнях  на  тебя  собаки  не  базлали…  И  вот  ещё  что:  повадки  твои  истинно  собачьи!  Никогда  бы  волк  дозором  ходить  не  стал,  отмечаться  к  спутнику  не  подошёл  бы,  на  глаза  б  не  показался  уж  точно!  Сам  бы  шёл,  тайно;  пусть  вместе,  но  порознь.  Хоть  и  по  пути,  но  каждый  по-своему.  Это-то  и  суть.  Значит,  собака  ты!  Может,  и  гуляет  по  жилам  волчья  кровь,  но  собака  в  тебе  больше  места  занимает.  Да  и  не  пошёл  бы  ты  со  мной,  будь  по-другому.

А  коль  скоро  пути  наши  пересекаются,  пока  мне  тебя  узнать  бы  надо.  Если  останешься,  я  тебя  за  пару  дней  разгадаю!  Из  себя  тоже  тайны  делать  не  буду,  пусть  всё  по-честному!  Неволить  не  стану  подавно:  не  в  моей  это  власти,  да  и  неправильно! – так  думал  Ангел,  обратив  всё  внимание  на  Кучума,  даже  про  калину  для  рябчиков  забыл  совсем.

Охотник  поставил  перед  собой  очень  трудную  задачу:  сделать  так,  чтобы  Кучум  остался  с  ним,  чтобы  захотел  остаться.  Ангел  понимал,  что  не  просто  случайность  свела  их  с  Кучумом,  но,  что  из  того  выльется,  оставалось  пока  загадкой.  Да  и  можно  ли  вообще  заглядывать  вперёд,  хоть  на  день,  когда  не  знаешь,  чем  закончится  сегодняшний  вечер?

*  *  *

К  избушке  подошли  с  последними  всполохами  зари.  Сумерек  хватило  лишь  на  то,  чтобы  охотник  успел  расположиться  у  комелька  под  навесом.  В  избушку  не  зашёл:  нельзя  терять  контакта  с  Кучумом.  Их  отношения  пока  не  сложились,  хоть  и  путь  прошли  вместе  немалый.  Кучум  в  любой  момент  мог  уйти,  если  его  что-то  насторожит  или  отпугнёт – взрослый  уже,  с  характером.

Ангел  всё  делал  молча:  разжёг  огонь  в  комельке,  поставил  варить  ужин,  заварил  чай.  Знакомство,  его  продолжение  должно  исходить  от  собаки:  будешь  навязываться – прощайся  сразу!  Но  и  без  внимания  оставлять  нельзя:  не  увидит  пёс  к  себе  интереса,  и  сам  точно  так  же  к  тебе  отнесётся.  За  что  купил – за  то  и  продаст,  получается!  Вот  и  не  нужна  пока  избушка,  выходит…

Кучум  же  выбрал  себе  место  под  разлапистым  кедром  и  мирно  лежал,  ничем  не  выражая  свои  чувства,  но  глаз  не  спускал  с  Охотника.

Скромный  ужин,  состоявший  из  рисовой  каши,  слегка  сдобренной  маслом,  был  готов  и  разложен  в  две  миски.  Охотник  понимал,  что  собаке,  выросшей  на  диком  мясе,  такая  пища  не  интересна.  Но  всё  дело  не  в  том,  что  ешь,  а  с  кем!  На  это  и  была  ставка,  и  миска  Кучума  перекочевала  на  пенёк,  где  обычно  питались  собаки  Охотника.

И  Кучум  без  приглашения,  к  немалой  радости  Охотника,  без  опаски  подошёл  к  пеньку  и  принялся  за  еду,  нет-нет  поглядывая  на  Ангела.  Тот,  в  свою  очередь,  присел  у  комелька  и  стал  неторопливо  есть,  но  на  Кучума  уже  не  смотрел  и  закончил  ужин  лишь  тогда,  когда  пёс,  вылизав  миску,  вернулся   под  кедр.