Каразин Н. Н.
Николай Николаевич Каразин был боевым офицером и участником научных экспедиций, известным художником и автором популярных в свое время романов, а кроме того, военным корреспондентом и настоящим охотником. Биография его красочна, увлекательна и временами напоминает приключенческий роман. Родился он в 1842 году в дворянской семье, воспитывался во Втором московском кадетском корпусе; по окончании служил офицером в драгунском полку, но в 1865 году вышел вдруг в отставку.
На этот шаг молодого офицера толкнула страсть к искусству: Каразин с детства увлекался рисованием и решил получить специальное образование. Он поступил в Академию художеств и два года рисовал под руководством баталиста Виллевальде, однако Академию так и не окончил. В Средней Азии начались активные военные действия, и экзотика Востока оказалась привлекательнее размеренной жизни академии. В 1867 году Каразин бросает ее, переходит в армию и направляется в войска Туркестанского отдельного корпуса.
В войне с бухарским эмиром Каразин показал себя храбрым и находчивым боевым офицером. Не раз будущий писатель принимал участие в опасных операциях, не раз попадал в отчаянное положение... Вспоминая о походной жизни, Николай Николаевич в своих документальных очерках частенько называет два предмета, отнюдь не обязательных для офицера: охотничью двустволку и мольберт. Увлечение искусством едва не стоило ему жизни. Однажды сразу же после взятия какого-то города Каразин расположился на площади, стал делать зарисовки и едва не был убит подползшим сзади раненым фанатиком (очерк «Рискованный сеанс»). В 1871 году Каразин снова уходит в отставку, на этот раз окончательно. Правда, уход из армии не сделал его жизнь спокойной. В 1877—1878 годах Каразин в качестве военного корреспондента побывал на Балканах, принимая участие в сербско-турецкой и русско-турецкой войнах, а в 1874 и 1879 годах участвовал в научных экспедициях, направленных для исследования низовьев Амударьи; в 80-х годах он вновь посетил Среднюю Азию.
Амударьинская экспедиция, организованная Русским географическим обществом, состояла из четырех отрядов: в одном из них, этнографо-статистическом, работал Николай Николаевич. Вот что писал о его деятельности руководитель Географического общества П. П. Семенов-Тян-Шанский: «Талантливый художник Н. Н. Каразин составил большой альбом рисунков, видов и типов, представляющий изящную и живую иллюстрацию Амударьинского края, и вместе с тем обращал внимание и на этнографические особенности встречаемого им населения».
Участие в походах русских войск и работа в научных экспедициях дали Каразину возможность хорошо узнать природу Средней Азии, быт и нравы ее коренного населения, познакомиться с жизнью солдат, офицеров и первых переселенцев из России, увидеть лихорадочную деятельность купцов, спекулянтов, всяких авантюристов, нахлынувших в Туркестан вслед за русской армией.
В своих романах, повестях, очерках Каразин создал правдивую картину жизни Средней Азии того времени; он выступает как типичный бытописатель, великолепный очеркист и меньше всего — психолог. Многие его произведения устарели, но некоторые приключенческие повести («В камышах», «Двуногий волк», «Погоня за наживой»), повести для детей («Андрон Голован», «С верховьев Волги на истоки Нила») и сейчас читаются с интересом, и было бы неплохо их переиздать.
Н. Н. Каразин оставил огромное художественное наследство: картины, написанные маслом, акварели и многочисленные рисунки; он иллюстрировал произведения классиков (Толстого, Тургенева), ряд собственных произведений («Андрон Голован», «С верховьев Волги на истоки Нила» и др.), издал несколько альбомов. Каразин был одним из учредителей Общества русских акварелистов; он, человек, безусловно, талантливый, очень впечатлительный, наблюдательный, деятельный, несправедливо забыт в наше время. Умер он в 1908 году.
Охота органически входит в творчество Каразина. Он написал интересный документальный очерк «Охота на тигра», в котором рассказывается об охоте на опасного хищника в тугаях Средней Азии. В очерке «Кочевья по Иссык-Кулю», посвященном поездке на Тянь-Шань, дана красочная картина охоты на куланов. В прекрасной детской повести «Андрон Голован» показана охота на медведя в Сибири. С охотой связан и сюжет одной из лучших повестей Каразина «В камышах».
В этой повести перед нами проходят кишащие дичью тугаи, богатые рыбой затоны, жизнь казахского аула и русского гарнизона, сцены охоты на фазанов и тигров. События происходят на Сыр-Дарье в районе Чиназа, то есть совсем недалеко от Ташкента. Сейчас там не то что тигров, уток и тех мало осталось; в 60—70-х годах охотничьи богатства тех мест были, по существу, едва затронуты.
В повести рассказывается, как около одного казахского аула поселились тигры. Один из них, старый самец, убил двух ребят, а когда у казахов гостил Петр Михайлович Касаткин (один из главных героев романа), унес третьего. Касаткин, опытный охотник, решил уничтожить людоеда и отправил в Чиназ посыльного за своими друзьями — офицерами местного гарнизона Трубаченко и Бабаджаком.
В этом выпуске альманаха печатается (с некоторыми сокращениями) девятая глава из повести «В камышах», которая называется «Охота на тигров» (не путать с очерком). Подавленное состояние Касаткина объясняется тем, что перед приходом в аул Гайнулы он стрелял в камышах по человеку, из-за которого потерял любимую девушку.
Касаткин серьезно ранил своего соперника, но отнюдь не убил, как ему показалось. Монтык, или, вернее, Мантык, упоминаемый в публикуемом отрывке, лицо реально существовавшее. Это был знаменитый охотник на тигров, погибший в 1858 году около Перовска (ныне Кзыл-Орда).
В своих произведениях Каразин не раз изображал охоту на тигров. Это неудивительно: в те времена тигр не был какой-то редкостью в долинах среднеазиатских рек, охота на него считалась вполне обычным делом. Существовали специальные команды для истребления тигров, укомплектованные добровольцами из солдат и казаков. Тигров уничтожали без разбора: и немногочисленных людоедов, и зверей, нападающих на домашний скот, и животных, не приносящих никакого вреда.
Н. Н. Каразин, как и огромное большинство охотников и натуралистов того времени, считал тигра безусловно вредным, подлежащим беспощадному истреблению. В своем очерке «Охота на тигра» он назвал его зверем с «разбойничьим характером», кровожадным и свирепым, не обладающим «ни одной гражданской доблестью». Сейчас такие суждения могут вызвать лишь улыбку. Не имея правильных представлений о биологии тигра, его роли в природе, Каразин, несмотря на это, довольно верно описывал повадки зверя, его взаимоотношения с человеком и охоту на опасного хищника в условиях Средней Азии.
Игорь Шишкин
Солдаты окончили постройку лабазов, убрали лишний материал, чтоб не валялся на виду и не внушал подозрения тиграм, запрягли лошадей и уехали в Чиназ. Им уже не раз приходилось строить этого рода сооружения, и Касаткин даже не присутствовал сам при постройке, только место указал, — а сам тем временем прошел, на затоны, где и случилось все нами рассказанное.
Трубаченко и Бабаджак сидели в ауле Гайнулы-Бабая и поджидали Петра Михайловича. Снаряды для охоты были давно уже приведены в полнейший порядок. Сам Гайнула взялся ножи переточить охотничьи, и тут же на ручном точильном колесе, а потом на сырой бараньей коже исполнил это в совершенстве, — так что когда Трубаченко держал нож прямо концом кверху, Гайнула взял маленький листок бумаги, опустил его на острие — и листок единственно только действием своей назначительной тяжести наткнулся на это острие и сполз по нему почти до самой рукоятки. Даже сам точильщик не ожидал такого блестящего результата; попробовал еще на конском волоске — тоже хорошо вышло.
— Эх, якши исяк, коп якши исяк (хороший нож, очень хороший нож), — сказал Гайнула и добавил, хлопнув по плечу Трубаченко: — Теперь проклятый пусть в тройную шкуру влезет, а от твоего ножа не отвертится.
— Ну, не дай бог, чтобы до ножей дело дошло, — произнес Трубаченко, — там уже игра неверна — последнее дело.
— Тогда уже и сам чем-нибудь да поплатишься, — добавил Бабаджак. — Вон приятель мой, Монтык, в форте Перовском что жил, головой поплатился: промах дал он по тигру; то есть оно не то чтобы совсем промах, а не положил его сразу: сцепились они со зверем... На другой день отыскали обоих — у тигра живот весь как есть распахнут ножом и кишки все вывалились, а у Монтыка череп прокушен зубами в шести местах, плечо словно под пушечным колесом было, чисто измолото, да и голова-то вся выворочена лицом к затылку, хо-хо-хо!.. Вот как обработал. Нет, до ножей дойдет — уж это совсем скверно! — закончил охотник и стал поправлять угольки в своем кальяне, поковыривая в чашечке проволочным протравником.
— Ничего, аллах милостив, — произнес старый Ашик, сидевший поблизости и слушавший, как разговаривают русские охотники, — аллах милостив и до беды не допустит. Жаль, вот нету близко Каратай-Хаира — колдуна! Он бы вам помог сильно.
— Чем бы это он помог бы нам? — полюбопытствовал Трубаченко.
— Как чем? Он — Ярупча (нечто вроде колдуна), во-первых, вперед все знает, как что случится, а во-вторых, на ружье заговор делает. Посмотрит на пулю, помажет ее чем-то (уж он знает чем), поговорит и значок ножом положит, тогда стреляй смело: хоть не гляди совсем куда стреляешь, а только задумай — пуля уже сама найдет дорогу, куда следует.
— Вот хорошо бы, — обрадовался суеверный Бабаджак, — где же это теперь этот Каратай-Хаир ваш?
— А аллах его ведает где. Колдуны что птицы: сегодня здесь — завтра там, ходят по всей земле. Где их хорошо принимают — дольше живут; где худо — туда и совсем не заходят, а зайдут — так уж верно не за добрым делом, а что-нибудь напакостят. У нас три года назад был, верблюдов двух вылечил и черта выгнал из бабы... Мы его хорошо принимали.
— Да у вас колдунам хорошо в степи живется, — улыбнулся Трубаченко, — вот когда из службы выгонят, непременно к вам в Ярупчи пойду.
— От пророка такая наука дается: от дедов к отцам, от отцов к сыновьям, из рода в род переходит, так ты над этим делом не смейся! — важно произнес старый Ашик и укорительно поглядел на неверующего русского.
— Однако, где же это наш Касатка запропастился? — переменил разговор Трубаченко, — вот скоро солнце сядет, а его нет как нет, что за диковинка?
— Забрел далеко, к ночи будет, — произнес Бабаджак, — Выстрелов не слышно, значит, поблизости нету, к затонам прошел, верно, или на Дарье... Чу!
— Что там?
— Нет, мне так показалось. Альфа его будто тявкнула.
— Обещал нынче ночью залечь в лабазы.
— Лошадь, что вчера околела, — начал Гайнула, — уже там. Мои работники еще до полудня сволокли ее в то место.
— На падаль, пожалуй, не пойдет, — усомнился Бабаджак,
— А не пойдет, на живого козла манить будем... вот возьмем того черного, что, гляди, как прыгает, вон и с собаками играет.
Трубаченко указал на молодого, черного как смоль козленка, весело заигрывающего с четырьмя киргизскими собаками.
— Так я вам его и отдала! — огрызнулась из-за желомейки краснощекая девка, — других, что ли, нету?
— Уж очень нам этот нравится, — заигрывал со степною красавицей Трубаченко.
— А этого хочешь?.. — пальцы красавицы приняли такую нецензурную форму, что Бабаджак плюнул, а Трубаченко расхохотался и швырнул в девку обуглившейся головешкой. Та отвернулась.
— Вот замуж скоро выдавать будем, — сказал Гайнула, подмигивая на веселую девку. — Из Курамы присылали сватать, да калыму мало дают, а за такую красавицу да хозяйку ханского калыму мало.
— А за меня пойдешь? — спросил Трубаченко.
— А что дашь? — крикнула красавица из-за желомейки.
— У нас еще за женою норовят взять приданого, а не то что ей платить. Ничего не дам.
— У вас одни порядки, у нас другие, — произнес Гайнула.
— На свадьбу позови хоть, когда жених подходящий найдется. Позовешь, что ли?.. Гляди, кто-то идет в камышах, вон чуть шапка чернеет... никак наш Петр Михайлович?
— Никого не вижу, — присмотрелся Бабаджак.
— А может, только показалось, — согласился Трубаченко.
Все молчали.
Солнце село, темнеть начало, чуть уже краснелась на западе потухающая вечерняя заря, а Касаткина все не было. Недоумевал Трубаченко, недоумевал его товарищ; даже сам Гайнула и тот, наконец, сказал:
— Да где же это он в самом деле?
Вздрогнул Бабаджак и попятился, широко раскрыл глаза Трубаченко, а краснощекая девка даже взвизгнула на весь аул — так неожиданно в освещенном костром пространстве появилась фигура Петра Михайловича. Он был бледен как полотно его рубахи, без шапки, глаза смотрели тускло; ружье свое он лениво нес, почти волок за собою, словно его одолела самая сильная усталость. Той грации и ловкости, с которой он обыкновенно закидывал за плечо свое оружие, как не бывало.
— Наконец, пришел, а мы тебя ждали-ждали! — начал Трубаченко. — Ждали-ждали... —повторил он как бы про себя. — Да что это, черт возьми, с тобою? Болен, что ли? — спросил он громко, встал с земли и подошел к охотнику.
— Оставь, — глухо произнес тот. — Дайте напиться... Чаю бы сварить...
Он приставил к желомейке ружье, поправил рукою сбившиеся на лоб волосы и опустился, почти повалился, на песок, как человек, совершенно потерявший силы.
— Может, ты взаправду заболел? — приставал к нему Бабаджак.
— Устал очень, прошел много... Пить дайте...
Гайнула подмес ему чашку с холодным кислым молоком, тот впился в ее края сухими губами и долго тянул не отрываясь.
— Что он говорит? — неожиданно спросил Касаткин. Он вдруг оставил чашку, приподнялся и начал вслушиваться.
Какой-то киргиз шептал что-то на ухо старухе и нечаянно взглянул на Касаткина, тот заметил это.
— Кто говорит?
— Вот он... — Петр Михайлович протянул руку.
— В камышах, говорит, был, на падаль наткнулся...
— На дороге?.. На дороге?..
Что-то дикое, тревожное слышалось в этом вопросе.
— Нет, тут влево верблюд, что с третьего дни пропал, лежит, так спрашивал: может, его стащить к лабазам?
— Сегодняшнюю ночь мы перегодим, может? Поздно! — заметил Трубаченко.
— Зачем ждать? Мы сейчас поедем, — Касаткин встал и покачнулся.
— Поздно, пока дойдем. Да ты вот на ногах еле стоишь,
— Гайнула лошадей дает, верхом доедем. Собирайтесь!
— Кони давно готовы, — сказал Гайнула.
— Ехать так ехать, — решил Бабаджак и стал подпоясывать свой архалук ремнем, на котором висел в чехле на диво выточенный Гайнулою нож.
— А и то правда! Коли устал — не беда: в лабазе все равно лежать будем. Отдохнешь. Едем.
— Альфу привяжи на веревку, пусть здесь останется, — распорядился Касаткин, — нам ее теперь не надо. Гайда!
Все трое начали садиться на лошадей.
Гуськом, всадник за всадником, ехали наши охотники, с трудом пробираясь по камышам. Чуть виднелись в темноте силуэты конских фигур, и только мигали красноватые искорки сигар в зубах всадников. Ехали молча, не разговаривая; киргизские лошаденки фыркали и мотали головой, чуть брякали металлические украшения туземных уздечек.
Сзади всех ехал киргиз, который должен был пригнать обратно лошадей в аул, когда всадники достигнут места охоты. Впереди всех ехал Касаткин, он находил дорогу в темноте, руководясь единственно лишь каким-то охотничьим инстинктом. Человеку непосвященному вся окрестность представлялась сплошным однообразным морем темного тумана, в котором чуть виднелись и кивали отдельные камышовые стебли. Что вправо, что влево, что впереди, что сзади — всё одно и то же; даже звезд на небе не было видно, то есть не то чтобы совсем не было видно, а чуть теплились сквозь туман неясные точки, и только привычный глаз мог рассматривать там отдельные группы и созвездия. Багровым приплюснутым шаром медленно поднималась луна из-за горизонта, и над нею вставало и росло красное зарево — бледнел туман, по мере того как выше и выше поднималась луна, и, словно фантастические привидения, рисовались в стороне его причудливые, клубящиеся волны.
Стало светлее — поехали шибче; через полчаса прибыли на место.
Небольшое возвышенное пространство, свободное от камыша, представилось глазам охотников; несколько в стороне были врыты в землю четыре толстых столба — и на них, на высоте пяти аршин, прилажено нечто вроде площадки, устланной нарезанным камышом. На одном столбе вырублены были поперечные полочки, на аршин одна от другой; столб служил лестницей для подъема на вершину лабаза. Другой лабаз был построен с противоположной стороны полянки — это было сооружение, совершенно отличное от первого.
Яма, аршина три в диаметре, покрыта была сверху фашинами, туго связанными из камыша, установленными конусообразно и связанными вверху все вместе веревкою; затем эта крыша была забросана камышом, бурьяном и хворостом, что придало ей вид чего-то случайного, а не умышленно построенного. Лабазы подобного рода предпочтительнее первых, потому что животное не пугается громоздкости дикого вида их и доверчивей подходит к приманке; но зато первые совершенно предохраняют охотника, даже после промаха, между тем как в яме стрелок может рассчитывать и на рукопашную схватку с разъяренным зверем.
Посредине полянки, на самом видном месте, вытянув длинные мускулистые ноги и запрокинув голову с вытаращенными тусклыми глазами и с вывалившимся языком, лежала палая лошадь, и ее белая масса отчетливо рисовалась на темном фоне песка, залитая лунным светом.
— Пора, — произнес Касаткин. — До рассвета осталось часа три, это самое настоящее время; ну, Батуйка, веди лошадей в аул.
Всадники слезли и начали расправлять свои ноги. Киргиз повязал поводья на шею лошадям и приготовился их гнать.
— Гляди, как бы тебя полосатый дорогою не пощупал! — крикнул ему вслед Трубаченко.
— Тише! — произнес Петр Михайлович.
— Аллах милостив, — прошептал киргиз и во всю прыть понесся к аулу.
Охотники полезли в засаду.
Бабаджак и Трубаченко заняли высокий лабаз, Касаткин влез в яму — несколько секунд был шорох и шуршание: то охотники возились, умащиваясь и принимая позы покойнее. Наконец, все затихло и наверху, и внизу, и никто бы не услышал ни одного подозрительного звука, кроме однообразного шелеста камыша, когда легкому ночному ветру приходила охота пробежать по верхушкам и всколыхнуть эти легкие, пушистые метелки, потереть один о другой эти тонкие, трубчатые стебли.
Замерли охотники в немом ожидании и, казалось, дыхание затаили. Вот к шуму ветра прибавилось еще что-то длинное, протяжное, заунывное... Бабаджак толкнул локтем своего соседа.
— Далеко! — прошептал тот.
А Касаткина попеременно бросало то в жар, то в холод. Темно и тесно было лежать ему в этой яме. «Как в могиле», — промелькнуло у него в голове ужасное сравнение. «Как в могиле», — повторили его ссохшиеся, наболевшие губы. Сквозь щели, образовавшиеся в том месте, где крыша соединялась с поверхностью земли, видел он мертвую лошадь... Как выдались, как отчетливо очерчиваются исхудалые ребра!.. Лежит она неподвижною глыбой, глаза словно стекло, налитое салом... мертво-тупые... А на дороге, там, в пыли, ничком, разве не так лежит? Ноги раскинуты, руки накрест, затылок с английским пробором кверху... Спина вздрагивает в последних предсмертных конвульсиях...
— Берегись! — донесся шепоте верхнего лабаза...
Касаткин вздрогнул.
С другой стороны послышался рев тигра, ближе... Рявкнул зверь и оборвал — словно накололся лапой на что-нибудь занозистое.
Еще раз почувствовал Трубаченко, как его бока коснулся твердый локоть товарища... Какая-то тень мелькнула на самой опушке и скрылась... Несколько кустов колыхнулось подозрительно.
— Видишь? — шептал Трубаченко, и так тихо, что, казалось, только сам себя мог услышать.
— Вижу... — так же тихо ответил Бабаджак.
И опять все затихло кругом, опять ничего не слыхать, кроме шелеста ветра... Чу! Вот замурлыкало что-то в камышах, как котята мурлычут, когда их щекочут рукою за ухом... Два зеленых уголька вспыхнули у самой земли, между темными кустами выдвинулось что-то круглое, ушастое, проползло шага два, выползло наполовину из чащи и припало на передние лапы... Прямо на белеющую конскую тушу были устремлены эти две фосфорические точки. Но каждому из охотников казалось, что это именно на него смотрит хищный зверь и не спускает глаз, готовясь к последнему, решительному, прыжку.
Трубаченко припал головою к прикладу ружья: он взял на прицел узкий промежуток между двумя светлыми точками.
Попятился зверь назад, остановился, опять попятился и скрылся...
— Бывалый, — подумали охотники. — Осторожен, каналья...
Вздрогнул Касаткин и быстро повернул голову... Шагах в четырех от него длинная тень загородила узкий луч лунного света, пробивавшийся между щелями крыши. Тигр лежал на брюхе, положив голову между передних, протянутых вперед, лап, и, заложив уши и прищурив глаза, вздрагивал щетинистыми усами.
Другое полосатое тело, быстро как молния пронеслось, почти не касаясь земли, и обрушилось на павшую лошадь. Длинные ноги брыкнули в воздух; казалось, что конь воскрес и сопротивлялся усилиям зверя, а это только труп поддался натиску животного, которое, уцепившись за бедро лошади зубами и передними лапами, сдвинуло его с прежнего места.
Две молнии блеснули с вершины лабаза — и два сухих, коротких выстрела тотчас же были покрыты свирепым, пронзительным ревом. Тигр взвился на дыбы, запрокинулся и покатился с холмика, загребая взбудораженный песок своими лапами.
И из-под шалаша вспыхнул третий выстрел, но выстрел этот был направлен совсем в другую сторону. Страшная тяжесть обрушилась сверху на ненадежную крышу, и во все стороны полетели разметанные пучки камыша. Пуля Касаткина скользнула по плоскому черепу второго тигра, пробила ему ухо и полетела дальше по камышам, сбивая его метелки...
— Вниз! — крикнул Трубаченко. — Там беда. Вниз! — и он спустил ноги и стал ощупывать на столбе первые ступеньки.
— Погоди! Ружье заряди, тогда только толк будет, — остановил его Бабаджак. — Мое готово...
Он спрыгнул прямо, упал ничком, вскочил и кинулся к лабазу-яме...
Придавленный страшною тяжестью, Касаткин лежал на правом боку, силясь высвободить свою руку... земля и пыль набивали ему нос и рот. Он чувствовал, как страшные когтистые лапы добирались до него, роясь в развалинах крыши. И тигр чуял под собою что-то живое, чуял врага и бесновался, встречая преграду.
Наконец, Касаткину удалось лечь навзничь; рука была свободна. Нож, где же нож?.. Он шарил онемевшими пальцами, он искал рукоятку... вот она!.. Нож был длинный, гиссарский (Гиссарский нож, то есть нож, изготовленный в Гиссарском крае. Этот край (с главным городом Гиссаром) до Октябрьской революции входил в состав Бухарского ханства и славился изготовлением холодного оружия. Ныне Гиссар — город в Таджикской ССР, недалеко от Душанбе. — Прим. авт. предисловия.), и долго не вытаскивался из притиснутых ножен... Вдруг прямо в лицо ударил ослепительный лунный свет — как ярок показался он после темноты! — последние вязанки полетели в сторону, страшная морда была в полуаршине от его лица, лапа упиралась в грудь, и в тело впивались острые когти. Но в то же мгновение вдоль по этой самой лапе скользнула стальная змейка. Удар ножа пришелся как раз под левую переднюю лопатку зверя, прямо в сердце, — и рухнул пораженный насмерть тигр, навалившись на застонавшего охотника.
Два выстрела в упор, в голову животного, прогремели в ушах теряющего сознание Петра Михайловича.
— Тащи! Тащи за хвост, стаскивай! — суетился Трубаченко.
— Подсунь приклад под живот, ворочай! — покрикивал Бабаджак.
Понатужились, покряхтели — и кое-как сволокли убитого тигра.
Касаткин лежал без движения и тихо стонал, но глаза его были закрыты... Вся рубаха была изодрана в клочки, залита кровью — и человеческою, и тигровою. Когда его вытащили из ямы и положили на песок, Бабаджак принялся осматривать искалеченного охотника.
— Обработал, нечего сказать, — грустно произнес Трубаченко и с горя закурил свою сигару.
— Ничего, поправится, — утешительно произнес Бабаджак. — Воды вот жаль нету, а то бы хорошо обмыть да голову примочить.
— Ну, до рассвета ждать нельзя. Надо делать носилки да тащить его в аул... Принимайся!
Устроили носилки из жердей, взятых из разрушенного лабаза, настлали на них камыша и положили раненого. Тот стонал и метался, особенно когда его поднимали с земли, и тихо бормотал что-то несвязное такое, что не могли ничего разобрать ни Трубаченко, ни Бабаджак, как ни прислушивались они, неся несчастного по кабаньей тропинке, камышами.
Начало рассветать, когда охотники завидели сквозь камыш чернеющие верхушки кибиток Гайнулы-Бабая. Дым поднимался густыми столбами над аулом и пахло гарью; бараны блеяли невдалеке, ревели верблюды, и звонко ржал какой-то молодой жеребчик, задрав хвост трубою и носясь по пробуждающемуся селению.
Всполошился аул, завидя печальную процессию. Все высыпали из кибиток, даже пастухи, собиравшиеся было угонять скот, и те бросили свое дело и прискакали к кибитке Гайнулы.
Осторожно опустились носилки, сняли Петра Михайловича, раздели и принялись обмывать страшные, рваные раны. Старый Ашик и Трубаченко занялись этим — и зорко следил седой киргиз за каждым проявлением жизни у своего пациента.
— Якши — будет здоров! Крови потерял много, оттого и лежит как пласт, — произнес Ашик, кончая перевязки.
У Касаткина оказались проломлены два ребра, обнажено почти до самых костей левое бедро и, кроме того, на левом же боку и руке несколько глубоких рваных царапин когтями.
Ковер, на котором лежал Касаткин, осторожно оттащили, рассчитав, чтобы он пришелся в тени кибитки, когда поднимется солнце. Гайнула с четырьмя киргизами и верблюдом отправились на место охоты поднять убитых тигров; Ашик с раненым, а Трубаченко с Бабаджаком подсели к огню, где закипал для них чай и стояло блюдо баранины, приготовленное заботливой красавицей... Аппетит у них был волчий и, несмотря на грустное настроение духа, зубы работали превосходно.
— Дал бы знать в Чиназ, чтобы доктора выслали, да не стоит, — говорил Трубаченко, прихлебывая чай из маленькой зеленой чашки.
— Не надо посылать, — решил Бабаджак.
— Насчет ран и всего этого киргизские знахари гораздо лучше наших. Наш приедет, еще, чего доброго, уходит совсем. Помнишь Тыркина?..
— Есть тут недалеко Али-Турсук, кураминец, — вмешался старый Ашик, так как наши приятели говорили по-киргизски и он понял, о чем шла речь. — Он старик уже, и для другого не поедет, пожалуй, а для меня поедет. Я сам, вот как вернется Гайнула, съезжу.
— Ну, привези сюда твоего Али-Турсука, — согласился Трубаченко.
— Я видел его уже раз как-то: хороший знахарь, — заявил Бабаджак.
Часа через два вернулся Гайнула и привез тигров. Самка, убитая охотниками верхнего лабаза, была не из крупных. Зато самец, отделавший так Петра Михайловича, заставил весь аул раскрыть рот от изумления: это был положительно великан, и старый Ашик, увидевши его, произнес:
— Аллах, аллах, ведь есть же такие звери на свете! Я такого еще первый раз в жизни вижу, а видал я их на своем веку довольно.