Там, на неведомых дорожках

Редкими крупными хлопьями опускается на тихую землю снег, заставляя обывателей зачарованно глядеть в окна, превращая их в мыслителей и философов. Я — в их числе. Смотрю на заснеженный двор с легкой грустью, неведомо отчего. Даже сороки и вороны, обычно ворующие в этот утренний час остатки из собачьих мисок, мирно сидят, глупо уставившись в одну точку, созерцая там свое очарованное отражение. Вчерашние морозы, встряхнувшие избалованную живность большими минусами, сменили гнев на милость, заронив в живых душах немое уважение к могуществу неподвластной никому стихии.

Пока я люблю зиму — морозы и снег — я еще не старый. Мои собачки, умаявшись в каждодневных хлопотах по добыче хлеба и славы, получив однодневный отпуск, лежат, вспоминая сладостную и опасную суету минувших дней. Снежинки покрывают их зимние шубы, превращая в невиданных зверей. Сегодня отдых, а завтра с утра заволнуются мои питомцы, показывая настойчивым беспокойством свою безоглядную преданность страсти, которая вяжет нас общим безумством.

Трое суток гостили мы на зимовке старого друга в Казахстане, с утра до ночи бродяжничая по всем памятным, дорогим мне местам. Лет пять уносили меня мои мечты в эти края. Закрою глаза и вижу степь — желтую до горизонта, с благородной чернотой старого серебра, что раскидала осень на высоких кустарниках. А там, среди равнин, лиманы и речки, сотворенные великой неуправляемой силой для жизни всего, ими сохраненного. Там обрел я новое познание и начало той самой силы, которая сделала меня много счастливее и мудрее. Нестерпимо хочется побывать там, где был счастлив и понят, где уходит пустота из души, а дни наполняются неторопливым смыслом.

Степь встретила нас задумчивым осенним укором от преданной памяти и, не совсем простив, повела в волнующее прошлое, раскинув веером сто дорог. Мой друг смотрит на меня с мудрой проницательностью немолодого отшельника, стоящего на пороге разгадки истины, отыскивая в моей внутренней сути чужую и враждебную ему испорченность и греховную грязь, но не найдя, радуется чистоте моей тоски и впускает к себе прежнего, чистого в помыслах:

— Ну, приехал наконец, а мы скучали, каждый вечер вспоминали, — пожимает он мою ладонь своими двумя совсем на восточный манер.

Полилось небыстрое течение словесной реки, нужной здесь обязательно, чтобы обняться и перемешаться в восторге от душевного общения двух наций. Самозабвенно плыли мы по ее неспешным волнам до поздней ночи, нескромно упиваясь гармонией понимания. Утро окрасило наши воротники и собачью одежку светлым серебром хорошего мороза, предвещая тихий день. Тут, совсем рядом, за огороженным гумном, начинается страна моего маленького счастья. Я шагнул в ее пределы, сразу став родным жильцом и гражданином. Здесь все мое, все по мне. Вот речной берег с редкими кустами тамариска, где я скрадывал осенью гусей, а чуть в стороне — границы угодий волчьей семьи. Мы враги и больше, чем друзья, одновременно. Грань нашего доверия зыбка и необъяснима. Тут я во власти интуитивных чувств и догадок. Опять мои следы особым почерком восполняют общий узор на равных правах со всеми здесь живущими. Я здесь свой. Мои собачки вдумчиво исследуют все следовые разговоры зверей, пытаясь сразу вжиться и понять здешние ритмы и основные законы. Им проще, они одной крови, а я из другого племени, но тоже не совсем чужой. За широкой полосой куги, в которой волчья мама в десятый раз принесла весной семь чистокровных волчат, теперь целая тропа — дорога от их тренированных в набегах и охотах лап. Именно так я и представлял себе свое возвращение сюда. Моя прогулка сегодня все больше превращается в начало охоты, о которой так долго печалилась душа, и даже лучше, ежели она будет без выстрелов и псовой злобы.

Куропачья стайка раскатилась бисером от вездесущих собак, а потом взлетела, упруго сотрясая утреннюю свежесть крыльями. Их народу я принес как раз самый меньший урон за все время моего тут жития и теперь пользуюсь заработанными бонусами, любуясь взрывными подъемами стай в такой близости. Здесь все по-старому, хорошо до слез и так радостно в своем одиночестве. Только коряжистые деревца на озерных берегах стали шире и гуще да камыш повыше. Лайки пропали за рогозовым озерным частоколом и после сосредоточенной суеты выгнали на берег удивленного молодого волчка. Он с интересом уставился на меня, нисколько не боясь. «Ну, товарищ, это ты зря», — подумал я, стаскивая с плеча ружье. Моя реакция ему не понравилась, и зверь, в развороте, растворился, стряхнув снежное серебро с потревоженных стеблей. «Как бы мои охотники не превратились в дичь», — забеспокоился я за собак и не напрасно. Оскорбленные собачьей наглостью, хозяева этих горизонтов выгнали из родовой крепи нахалов и даже попытались содрать с них шкуры, изловив накоротке, но, увидев меня, вдруг встали в удивленной задумчивости. Первой опомнилась рослая волчица. Она тревожным блеском в мудрых глазах объявила тревогу и начало новой войны.

Первая встреча. «Я вернулся!» — кричу я вслед волчьему братству, потревоженному и обеспокоенному. Теперь ей хлопот прибавится, она-то меня не забыла — это точно и, может быть, ждала моего тут появления исподволь, всегда. Вечером я все планировал охоту на завтра, сопоставлял увиденное и боялся промахнуться в догадках и расчетах. Всю ночь лохматый хозяйский барбос нервничал, гремя цепью на привязи, видно волчица привела стаю на разведку, чтобы убедиться в правильности своей стратегии. Огромный сторожевой пес не умолкал до самого утра, лая в ночь с особым рвением, повергая моих самоуверенных собачек в легкую задумчивость. «Не беда, бояться нам не гоже», — трепал я их загривки утром, для вдохновения. Целый день, до самой темноты, таскался я по округе, пугая неожиданным появлением всю живность. И только по дороге назад, устало ощущая приятную ломоту в ногах от накрученных километров, упросил моих следопытов завернуть на выстрел выскочившего из-под снежного гребня русака. «Сегодня тоже была разведка, а завтра я обещаю бой», — говорю я больше себе самому, понимая всю несостоятельность моей угрозы. Вечером наконец-то понял, чего хочу и зачем сюда пожаловал. Думал-думал и пришел к выводу, что уеду и опять начну скучать, а вспоминать останется только старое, новых подвигов не совершал, и потому не накопил новых впечатлений. Придется завтра расстараться, минимум добыть кабана, а максимум — волка.

Планы мои очень веселят Муксина, усевшегося на ковре в позе маленького Будды.

— Не переживай, утром встанешь, чай попьешь и все хорошенько продумаешь, а сегодня отдыхай, — наставлял он меня с монашеской, смиренной мудростью.

Утро одарило нас маленькой порошей, увеличивая процент успеха. «С чего бы взяться снегу? Мороз только крепчал, да и тучек вроде снеговых не было», — гадал я, продвигаясь к заветному месту под названием Урускупа. Многое меня с ним связывает, много родилось тут чувств, сделавших мою жизнь богаче.

На свежем волчьем следу, что бороздой пролег поперек нашего маршрута, сторожились собаки. Усвоив недавний урок вежливости, они не торопились в решениях и вопрошающе поглядывали на меня.

— Вперед, кормильцы, только вперед! — перешагиваю я через тропу, уводя своих помощников, закипающих страстью, подальше от соблазна преследовать. Тут, в степи, мы им не опасны, а вот попадись волчок в камыше, тогда спуску не дадим.

Впереди, на снежном горизонте, показались верхушки старых мазаров на древнем захоронении, скоро начнутся лиманные заросли, в которых обязательно есть кабаны. Ноги сами несут нас в зимний праздник, где и нам есть место. Волчьи следы, встреченные у самого озера, поселили в душе легкую, неосознанную тревогу. «С чего бы им тут кружить?» — думал я, разглядывая в следовой борозде отпечатки разных лап. «Да тут вся стая, и она на охоте», — оглядывал я снежную округу, принимая решение.

Кабаньи следы были видны всюду. Видно, ночью звери выходят из крепи на мелкотравье и копают согретый снежным одеялом моховой слой, выворачивая стебли рогоза вместе с корнями. «Охота получится, — потирал я руки от возбуждения. — Ищите, ищите», — посылаю собак, вбирающих в себя кабаний дух, в самую гущу высоченных тростников, стеной стоящих неподалеку. Ушли послушные мои помощники, без которых не было бы истинного восторга в моих походах, стал не слышен треск мелких стеблей под их легким галопом, и я вдохнул полной грудью, умиротворенно оглядывая давно знакомые, ставшие дорогими душе места. Вон бугры, на которых я стрелял гусей веснами, а на правом берегу узкой протоки всегда селились барсуки, там снежными зимами волки все время уходят от опасности, укрываясь высокими откосами.

Какая-то отчаянная грызня с визгом в камышовых заломах вернула меня в действительность. На кабанов не похоже, лайки бывалые и на рожон не полезут, а между собой и подавно не ссорятся. А визг стал почти паническим. «Да что там такое?!» — испугался я за своих питомцев не на шутку и поспешил на выручку по утрамбованной кабанами тропе. Навстречу, поджав хвосты, вылетели обе лайки, потрепанные и растерянные, а за ними три волка, три упитанных и прекрасных в своей наглой самоуверенности зверя. В одно мгновение они растворились в куге, словно привиделись, растревожив охотничью душу до предела. «Вот значит как, войну мне объявили. Ну-ну, посмотрим, кто кого», — шепчу я невидимой стае совсем неуверенно. У меня уже была одна такая война, и я там не был победителем. Давно это было, вспоминать уже стал редко, а вот поди ж ты — все повторяется. А и на самом деле, что я смогу сейчас предпринять? Ну, постреляю в воздух, пошумлю, но навряд ли кого испугаю и все еще больше напорчу. Но я настырно лезу в самую середину крепи, выдавливая из завоздушек вонючую жижу на снежное крошево тропы, призывая верных собак гнать прочь страх и неуверенность. И тут, среди бела дня, как гром среди ясного неба, откуда-то сзади и сбоку из зарослей, совсем недалеко завыла волчица. Завыла скорбно и до жути печально. Мы встали, убитые суеверным страхом от нежданной звериной тоски, парализованные необъяснимыми силами охватившей паники и жалости ни к чему конкретному. Пятилетний Барс сел и, не поднимая морды, будто не в силах совладать с собой, ответно отдал камышам протяжную, грубую мелодию, прикрыв глаза в безотчетном трансе. И словно ожидая начала магического воздействия, завыло, затявкало в безумной дикой какофонии со всех концов. «Господи, да сколько же их тут?» — считал я голоса, ощущая легкое покалывание кожи от перевозбуждения. Залаяла свирепо, словно сбросив с себя гипнотические оковы, упрямая Кара, и ее злоба разбудила очарованную округу. Все враз стихло и только лай летел над камышом вслед уходящим колдовским шепотом. «Ищи! Ищи!» — закричал я собакам и сам, им в пример, побежал, круша и ломая сухие стебли. «Ай! Ай-ай-ай-ай!» — заторопились мои собачки, подняв и удерживая небольшого подсвинка, одного из многочисленного здешнего кабаньего семейства. Я бегу на голос, царапая руки до крови. Успел. Мой победный выстрел совсем порвал пелену оставшегося волчьего наваждения.

Обратная дорога, отягощенная ношей, оказалась длинней во сто крат и вовсе не из-за добычи, а по волчьей милости. Не успели мы продвинуться по собственному, утрешнему следу и километра, как на пути в вечерней синеватой морозной дымке замаячили серые ополченцы.

— Обнаглели! — говорю я собакам для собственного успокоения.

Вот когда пожалел, что не взял пятизарядку. Вдруг нападут? Хотя маловероятно, но опасаться все-таки надо. Лайки, видимо ощущая интуицией мою неуверенность, шли рядом, готовясь впасть в справедливую истерику злобы в ответственный момент, и мне даже стало немного стыдно за свою нескрытую панику. «Мы же один кулак, нам не занимать храбрости», — взвинчивал я в себе боевой дух, а пальцы упрямо перебирали в карманах картечные патроны на всякий случай. Волчица словно демонстрировала нам свое здесь превосходство, выстраивая стаю в разные порядки. То один зверь появится в поле зрения, то сразу пять, а иногда и все семь вытянутся на равных дистанциях, безразлично шествуя параллельным курсом.

«Издевается, а может быть, и выбирает момент», — решил я, готовый к любому повороту. Только тут, в этих вольных местах, живут такие бесстрашные и решительные звери, привыкшие к безнаказанной и запретной охоте. Я немного нервничаю и, наверное, потому мне так хочется скинуть тяжеленный рюкзак с мясом, оттянувший все плечи, для свободы рукам. Большая часть трофея осталась там, прикрытая шкурой, поверх которой я положил стреляную гильзу и меховые рукавицы, чтобы отпугнуть желающих дармовщинки. Способ безотказный, действует несколько дней.

Как только в сумерках определились очертания строений зимовки, конвой пропал из вида и мы ускорили шаг, снова обретя радость нашей удачи.

— Подумаешь, они меня всегда сопровождают, когда в совхоз еду и обратно. Страшно, конечно, но еще ни разу не нападали, — с улыбкой поведал Муксин, поглядывая на жену, призывая в свидетели.

Ночью я долго не мог уснуть, пытаясь постичь смысл дневных событий и волчьего неудовольствия. Все прожитые часы будут со мной до конца дней и отложатся пластом особо дорогих воспоминаний, в которых суть и смысл моей жизни.

Под утро нас разбудил шум яростной схватки на заднем дворе. Волки драли огромного сторожевого пса, который, гремя массивной цепью, встретил врага открыто, не прячась в саманное жилище. Летела шерсть клочьями с непокорного и верного охранника, пережившего много битв и схваток, красила снег рваная рана на его боку. Но ни одной нотки скулежа о пощаде не услышали мы, выскочив раздетыми во двор.

— Стреляй! Стреляй, а то убьют! — тряс Муксин меня за плечи, а я боялся поранить собаку в этом клубке ярости и великой отваги. И только лишь учуяв человека, звери оставили бедного пса, кинувшись в предутреннюю темень. Мой торопливый дуплет остановил заднего волка. Заскулив, тот завертелся, кусая яростно себе ляжку, припадая на утрамбованный битвой снег. Спущенная с цепи московская сторожевая судорожно сомкнула челюсти на пушистой шее зверя, хмелея от возможности мщения за все годы сразу.

После чая запрягли лошадь и поехали к вчерашнему озеру за трофеем. Я обескураженно смотрел на порушенный тайник с мясом и не мог понять, как стая могла переступить порог извечного страха перед человеком. Не сдержали волков ни мои гильзовые обереги, ни рукавицы. А может быть, это осознанная месть за мое прежнее теснение их братства? Муксин только качал головой, разглядывая с детским любопытством следы волчьего пиршества. Этот открытый вызов хищников, готовых переступить последний рубеж, взволновал нас своей продуманной последовательностью. Недоеденные куски мяса, растащенные во все стороны, уже вовсю клевало воронье и сороки, а на береговом холме ждал нашего ухода степной орел.

Лошадь, привязанная на всякий случай к камышовому пучку, постоянно фыркала, кося глазом на опасную тишину зарослей. Я приехал на ней на край протоки, которая соединяет озеро с речкой, теряющейся через пару километров в степи. Муксин ведет на поводках лаек, продираясь в самую густель камышей. Оттуда слышны одиночные выстрелы да дикие окрики загонщика. «Вот она, охота!» — радуюсь я и волчьей наглости, и зиме, и этим гортанным звукам из непролазной чащи, а тут еще заговорили мои собачки, общей сплоченностью отгоняя собственный страх. «Давайте, милые, не робейте!» — шепчу я, загораясь безумством пьянящего азарта, и мне самому хочется ломиться в чаще и кричать во весь голос вместе со всеми до хрипоты. От таких мыслей и ожидания пошел по коже нервный озноб, сотрясая тело мелкой дрожью.

Стрелял мой друг, безумствовали собаки, трещал сухой валежник под растревоженным зверем, а я ждал чуть дыша самого дорогого мгновенья, когда чуткий, умнейший зверь, гонимый паникой, решится покинуть крепкий остров, спасаясь бегством. «Только тут пойдут, по низу протоки и руслу, нет лучшего места», — задыхаясь от предчувствия, думал я, поправляя капюшон белого халата, и в этот момент появился первый зверь, пытающийся в подскоках увидеть подстерегающую опасность. Он двигался прямо на меня, задирая голову из прибрежной куги, которая скрывала его почти полностью. «Давай, иди, иди», — летели горячие мысли, а стволы уже ловили на мушку мелькающего зверя, уходящего от тревожного шума.

Вот и настал момент, я выстрелил и сразу же снова зарядил. Затрещало справа и слева, и, проламывая валежник на откос, обходя меня сторонами, вытекла вся стая, выныривая по одному и сразу по два, устремляясь укрыться в речной долине. Мой дуплет, размеренный огромным опытом и еще большим желанием добыть, уронил на снег двух переярков, растянувшихся в прерванном беге. Я краем глаза видел, как покидает крепь последний прибылой, которого преследовали собаки и можно было стрелять — всего-то расстояния двадцать шагов, но я стоял над волчками, и успокоенной душе не хотелось больше крови, даже волчьей.

Я и не заметил, как подошел мой друг и, не мешая лишней суетой слов, отдался созерцанью с непостижимой вежливостью и врожденным тактом, присущим только его нации. Вернулись собаки, запаленные торжеством победы, простив сразу все обиды волчьему братству. Так и стояли мы какое-то время, пытаясь оправдать в себе, может быть, порочную страсть, а может быть, греховную жажду славы, каждый ощущая маленькую вину за свой азарт, и только собаки, творящие злобу по нашему веленью, блаженно раскинулись на снегу, переложив на нас всю ответственность и за этот день, и за все другие.

Дворянчиков Евгений Васильевич