Тот уголок ЗЕМЛИ

Когда ранней весной видишь пушистую вербу в талом лесу или чаек в московском небе, в душу как бы возвращается молодость с ее бессмертными надеждами и скитальческим зовом. Привычные, казалось бы, слова «лед пошел» или «вальдшнепы тянут...» приобретают волшебный смысл, а радиовесть о начале навигации на Волге воспринимается, как  открытие  неведомого  мира.

 Огромный, трехэтажный тепло-ход, сияющий солнечной белизной и осененный алыми флагами, горделиво и стройно высится у Химкинского причала. На борту теплохода — дощечка о волнующей надписью: «Следует первым рейсом», на палубе тон-кий и влажный запах краски, в салоне чистота хрусталя и зеркал, и всюду — весенняя свежесть воды, воздуха, ветра...

 От этой свежести по-юношески туманится , голова и сладко замирает сердце от мысли, что через день будет Волга, а через два — «тот уголок земли», тот как бы сказочный, родимый город, где осталась молодость, воскрешенная весной.

 В нашем городе, как, вероятно, и во всех поволжских городах, о Волге говорили с сыновней нежностью, называли ее самыми теплыми именами — матушка, кормилица, радость, — величали в самых задушевных песнях.
 В нашей семье жили, не отделяя себя от Волги (и от природы вообще), с праздничным чувством ждали ледохода, зачитывались «путеводителями», каждой весной получаемыми из Нижнего, собирали открытки с изображениями поволжских городов, пароходов и «росшив».

Сколько, в самом деле, радостей приносила весна!
  Вот март, Евдокия-капельница, хрупкие, светящиеся «сосульки», потом Герасим-грачевник, представлявшийся в образе мудрого старика с черными птицами на плечах, а там добрый Алексей, человек божий, пробуждающий от она горы, заставляющий их бурно гудеть водой.
  Бродишь, бывало, — как бы один во всем мире, — по ночным горам, смотришь то вверх, на караваны звезд, на их вечное течение по Океану Времени, то вниз, где те же звезды голубым песком уносились в певучих потоках, — радуешься уже оттого, что вволю дышишь вкусным, как бы яблочным, запахом воды и снега и что завтра опять будет солнце, тепло, ветер с юга.
 Скоро наступал ледоход — и город целых три дня заслушивался его шорохом и скрежетаньем, хрустом и пальбой, засматривался на ледяные утесы, со звоном воздвигавшиеся и рассыпавшиеся у берега, где при блеске костров смолили рыбачьи лодки.
— Пристань ведут! — слышался вдруг бойкий мальчишеский голос.
Небольшой задорный буксир, свистя и вздрагивая, тянул тяжелую голубую пристань. Она прочно устанавливалась у берега, соединяясь с ним новыми, скрипучими, до капустной белизны расструганными мостками,  и  на ее  высокой  мачте  вскидывался кремовый «самолетский» флаг.
 А потом — первый пароход из Рыбинска, его ловкий, плавный полукруг, его как бы раскаленные колесные плицы, по которым битым стеклом свергалась вода и стекала пышная, сливочная пена. Щегольская одежда капитана на вахте — заломленная набекрень фуражка, распахнутая черная шинель с золотыми пуговицами, — отрывистые и тоже щеголеватые матросские выкрики, стремительная, разворачивающаяся на броске «чалка», медленно выползающий из воды витой канат, — все это было полно вековой поэзии Волги, вековой русской красоты...

Трогательно было видеть, как два седобородых старичка в старомодных картузах и поддевках, крепко жали друг другу руки;
— С открытием навигации.
— И вас тоже,
 Старички смотрели на уплывающий пароход, на стаю журавлей в туманно-бирюзовом небе, на прибрежные деревья, покрытые легчайшим пухом первой листвы, и счастливо вздыхали:
— А времечко-то, времечко-то ка-кое...
— Истинно  благорастворение воздухов...
 Еще веселее, легче и счастливее чувствовали себя охотники, встречавшиеся то на базаре, душисто пропахнувшем ванилью и шоколадом, то на горах, откуда в туманно-синей бесконечности открывалась влажная весенняя Россия...

— Ты  куда  сегодня вечером   —на тягу или на болото?
Городской портной Кожин ухарски подвивал рыжие усы и, снимая зеленую шляпу с синим тетеревиным пером, радостно басил:
— Я — на  тягу:   для меня  нет лучше  этой  охоты и этой  птицы   —золото в пышных перьях.
— А я  —  на болото. Вечерком, на  зорьке, посижу   с уточкой, переночую в бору, а утром — на тетеревиный ток... — с волнением отзывался  молодой, задорный сапожник Молдареев.
 В годы моего отрочества рядом с нами шил столяр Вася Сорокин, тоже молодой человек с луновидным лицом, сплошь обсыпанным, как горохом, веснушками, и такой завзятый охотник, что его почти никто не называл по фамилии, только по кличке — Выжлец.

 Простосердечный и добродушный. Вася вкладывал в охоту действительно всю душу и, будучи поэтом в душе, особенно любил весну и осень: он был отличным мастером трубить в рог и бесподобно владел манком на селезня. Весной он нередко приносил кряковых селезней, и я, подросток, до головокружения любовался их царственно радужным брачным нарядом, как любовался золотым благородством вальдшнепиной окраски и смуглой тетеревиной синью, особенно прелестной в сочетании с алым огоньком бровей и перловой белизной подхвостья.
 Но меня восхищал не только окрас дичи, но и ее запах. В запахе селезня ощущался холодок весеннего болота, в запахе вальдшнепа — свежесть лесного апрельского заката, в запахе косача — прохлада талой земли и первых подснежников. Когда же Вася принес однажды глухаря, я не отходил от него чуть ли не час: птица-великан с могучими задубеневшими лапами, алебастровым клювом и пышной грудью, как бы осыпанной изумрудной и перламутровой пылью, унесла воображение в дремучий бор, откуда повеяло глубокой древностью, уже тогда остро чувствуемой мною через ворожбу охотничьих книг...

 Через несколько лет и в моих руках оказалось ружье — легкая, красивая, прикладистая двустволка «Пи-пер-Баярд» в нарядных завитках и золоченых насечках, — и я всей глубиной души познал, впитал, перечувствовал вечную радость весны, украшенной охотой.

 Я не мог наслушаться вдоволь симфонией утра, где тон задавали токующие косачи, с благоговением вдыхал и впивал аромат молодых листьев и росы на вечерней заре, высоко расстилавшей по стемневшей лазури свой бархатно-красный шарф, не только глазами, но и сердцем воспринимал первую звезду, лучисто, по-девичьи,  взглянувшую  е  Севера,..

Весна с каждым днем все щедрее и обильнее распускалась цветоносным раем: зеленели — сначала тонко и нежно, а потом резко, почти звонко, — березы, липы, тополя и, наконец, старые дубы; расцветали подвенечной белизной вечно юных надежд черемухи, яблони, вишни; лиловый дым сирени сочетался с первыми грозами и мгновенным счастьем ослепительной радуги, а соловьиные пеани — с первыми лепестками шиповника.

 Отроческие и юношеские поездки по Волге сохранились в душе на всю жизнь.
Помню ощущение некоторой зыбкости под ногами, когда пароход, отчалив от пристани, набирал «полный ход», помню гудение и сверкание расчищенной машины, помню уют каюты — полосатые чехлы на кожаных пружинистых койках, шелковую желтую штору в окне, бесшумно колыхавшуюся от ветра.

 Еще сильнее волновала палуба, просторная, солнечная, мерцающая алмазными каплями на борту, — там, где внизу особенно бурлила и разноцветно пенилаеь вода, а над водой; совсем рядом с поручнями, кружились снеговые чайки с коричневыми головками LH рябиновыми лапками.

 А как просторно и широко, во всей своей неоглядности, открывался с палубы милый волжекий мир, как веселили встречные пароходы и обгоняемые, буксиры или бесконечные илоты с соломенным шалашом, около которого бесцветно горела «теплинка», по-лесному пахнувшая дымком и по-речному — ухой...
Мы ездили обычно вверх по Волге'— в Кострому или Ярославль.
До чего же шумны и пахучи были эти старинные города!

 Берег оглашали песни грузчиков, грохот катившихся бочек и тяжко сбрасываемых ящиков, ржанье лошадей и выкрики продавцов, а улицы, по которым вез нас бойкий, стриженный в «скобку» извозчик, удивляли обилием вывесок и объявлении, опьяняли запахами копченой рыбы и шагреневой кожи, вянущих цветов и приторной парфюмерии, восточных пряностей и лимонада.

 Хорошо было бродить по этим залитым народом улицам, дивясь кажущейся огромности домов, несказанной прелести древних шатровых храмов, обилию голубей, рассыпавшихся по сторонам с гулом водопада, отдыхать на приволжском бульваре, под густейшими липами, как бы запиравшими солнечные лучи, сидеть в узорном тереме-павильоне, холодя горло  крутым,  ледяным мороженым.

 Особенно  влекли меня, уже с отроческого возраста, книжные и охотничьи магазины.
В книжных магазинах ощущался свой, особый запах — прохладной бумаги, острой типографской краски и как бы засушенной розы, — и блаженно слепило глаза множество неизведанных книг, которые так хотелось бы купить. С какой жадностью листал я столичные новинки, заслушиваясь шорохом страниц и любуясь обложками то благородно простыми, то изощренно нарядными, как долго ломал голову, решая, что выбрать на свои скудные средства, с каким, почти религиозным благоговением брал в руки художественные издания — альбомы ' Левитана, Нестерова, Врубеля и как восторгался букинистическими редкостями: кожаным золото-тионенным или бархатным переплетом, синеватой, шершавой бумагой, прихотливыми виньетками в форме урн и горлиц, лир и медальонов...

 А охотничьи магазины переносили в дивную страну темного бора и неоглядного поля, затрагивали самые драгоценные чувства, навевали мечты о будущих охотах. Здесь находилось все, чем жило мое воображение с младенческих лет: сверкающие сталью и маслом гравированные серебром ружья, кожаные скрипучие ягдташи с длинными сетками тончайшего плетения, медные польские и литовские рога, металлические и бумажные гильзы, пахучие сапоги с ремешками, зеленые куртки с широкими, как медали, пуговицами, на которых изображались оленья или кабанья голова, чучела русака и тетерева, рябчика и вальдшнепа.

 И как необычно узорно звучал здесь язык, на котором говорили охотники, как надолго врезались в память такие выражения, как «некрасовские луга», «златовенецкие озера»,  «монастырские дубравы»...
Навсегда запомнился всгреченный однажды в магазине рыжебородый великан, оказавшийся охотником-лесничим из Унженских лесов и замечательно рассказывавший и об их дремучей глуши, и о своих тамошних охотах.
— Мошников в наших лесах, что голубей на базаре, — говорил он, неспешно перебирая меховую, тронутую сединой бороду, — а поляшей и не счесть, как не счесть звезды в небе. Чуть только засветится весна-красна, леса наши — как органы и гусли, столь тетеревья токует-беснуется по белберезнику, столь глухаря поет по темьбору.
— А рыси есть?
— Есть и рыси. Хоронятся в самой  тайной  гущине,   ночью  идут  на разбой, ловят   зайцев,   тетеревов,  к утру  на  сытое  брюхо  на дерево  забираются, глазами блещут, как угольями.
— А медведи?
— Обитает и господин Топтыгин в наших палестинах. Двадцать шесть голов добыл   на   своем   веку.   Двадцать   —   пулей,  шестерых   —   на рогатину,    по   старинке-матушке,    чтоб потешиться    прадедовским   обычаем: «раззудись плечо, размахнись рука...»
— Но   ведь   для   этого   нужна   и большая  сила,   и  большая отвага?
Великан усмехнулся со сдержанной гордостью и страстностью и поднялся во весь рост. Глаза его вспыхнули, брови схмурились.
— Силой всевышний не обделил. Оно,   конечно,   дело   страховитое  — один   на   один  стоишь  со смертью... она с ревом движется на тебя, и тут уж стой, не плошай, не оглядывайся и не раздумывай...
Охотник, тяжело дыша, сжал кулаки и оглянулся вокруг, будто и впрямь после схватки с медведем, а я как бы зрительно, ощутимо увидел вдруг и дремучий зимний лес, и поверженного медведя с рогатиной в груди, и на меня пахнуло старинной русской охотничьей удалью...

 А возвращались мы домой на ночном пароходе, и это тоже давало незабываемую отраду.
 В мае-июне на верхней Волге стоят розовые ночи, погружающие реку и берега не в сон, а в дремоту, светящие зарей-заряницей, которая неугасимо-грустным пламенем льется с запада на восток.
Мне казалось, что спать во время ночной поездки стыдно и грешно, и я неустанно бродил и бродил по тихой палубе, рщущая на лице звонкость и влагу брызг, смотрел и смотрел на бледные огни бакенов, схожих с оранжевыми мотыльками, и на лазурные крупинки обесцвеченных звезд.

 Потом я замечал таинственное рождение предутреннего света — зеленоватые и пурпурные тона на воде, улавливал крики проснувшихся чаек на острове, мелодичный плач куликов-веретенников на песках, свист утиных крыльев и вскорости видел пригородный лес, пропахнувший ландышами и звучный, как музыкальный ящик, от несметных соловьев,

А там — излучина, поворот, и на горах, заросших густыми березами и липами, — родной город, уже совсем посветлевший но все еще дремотный, весь палевый, сказочно отраженный в Волге, в ее чистейшей застывшей глубине...

 Теперь, спустя более полувека, город кажется мне стародавним Китежем, ушедшим на потаенное дно самых заветных, самых счастливых воспоминаний.
 Иногда, особенно весной, до моего слуха доносится его грустный и нежный,   зовущий   «перезвон»   —   и нарядный теплоход под алыми флагами уносит меня в родные края...
 Теплоход легко и плавно скользит тихим Волго-Московским каналом, одолевая один за другим шлюзы, увенчанные каравеллами Колумба или гордыми изображениями Серпа и Молота, раздольно выплывает на Рыбинское море, почти лишенное — зрительно — берегов, шумно покачивается на крутых волнах, весело бьющих в борта. Ослепительно-бесконечный простор, упоительно-свежий ветер, грустно-счастливые крики чаек; как тут не молодеть сердцем и душой...

Канал и Рыбинское море — славное дело рук человеческих — давно уже вошли в национальный быт и стали неотъемлемой частью родного пейзажа, как стали ею и многочисленные новостройки на волжских берегах: заводы и фабрики, пламенеющие по ночам огненными сотами, дома отдыха и санатории, гулкие электростанции, одна из которых (Волгореченск) высится невдалеке от родного моего города.

 А по сторонам попрежнему зеленеют, мятой и ландышем, полынью и ржаным колосом пахнут поля и леса, доносятся соловьиные песни и поскрипывание коростеля: индустрия призвана мирно и органически сосуществовать с «первородной» природой, как сосуществуют труд и отдых — основы человеческого  бытия.
 И, кружа по широкой палубе теплохода, жадно вдыхая тепло и свежесть, я думаю:
— Ветер Времени сурово веет над миром :— топит в морских волнах Атлантиду, рушит вековые царства и троны, оставляя от них цветные обломки, уносит наших близких и нас самих, горестно шумит травой на забытых могилах...
 Но и этот сокрушительный ветер не всевластен: есть великое и вечное нечто, противостоящее времени, — бессмертная любовь человека к Родине, волшебный исток которой — «Тот уголок земли», где мы родились и выросли.

 До конца дней проносим мы в душе любовь к этому благословенному уголку, как проносят пилигримы в ладонке на груди горсть иссохшей и все же чудотворно живой родной земли;
 И потому все, что связано с этим уголком, неувядаемо светится в нашей памяти, будто любимый цветок в сказочной живой воде.