Идеальное РУЖЬЁ

Много лет тому назад я был приглашен, если не на великосветскую, то во всяком случае, на очень бомондистую облавную охоту, которая продолжалась три дня. Поездка в отдельном вагоне, шикарно обставленный охотничий дом, ковры, отдельные спальни, повар, прислуга обоего пола, винный погреб, а также английский и французский говор произвели на меня, как на охотника, привыкшего к более примитивной деревенской обстановке и далеко не французскому языку, почти ошеломляющее впечатление и я, признаться, чувствовал себя не совсем свободно среди этой  охотничьей  аристократии.

   В первый же день охоты, во время обеденного привала, который был устроен на живописной лужайке, окайм-ленной высокими и густыми елями, участники облавы расположились группой на разостланных коврах и, как водится между охотниками не столь высокого полета, стали хвастать друг перед другом своими ружьями. Назывались имена знаменитых мастеров, колоссальные цифры стоимости и необычайные, почти волшебные, свойства каждого отдельного экземпляра. Седовласый князь К., считавшийся большим знатоком охотничьего оружия, внимательно осматривал каждое ружье и высказывал свое компетентное мнение о его достоинствах и недостатках; причем о недостатках ружья, в весьма деликатной и шутливой форме, он упоминал на французском, о достоинствах на русском языке. Чувствуя, что очередь дойдет до меня и что мое плебейское ружье Зауера, ценою в 125 рублей, попало в совершенно неподходящую компанию всяких Голланд-Голландов, Ланкастеров, Лебо и  других высокорожденных, я приготовился незаметным образом улизнуть в ближайшие  кустики,   чтобы   не   поставить   в неловкое положение и себя и мое ружьецо, но в тот же момент был оста­новлен вопросом князя, обращенным ко мне.
—   А   ваше  ружье,   молодой   человек?
—   Не  стоит  внимания,   князь:   у  меня самое  простенькое  ружье Зауера.
—   А-а-а!..
Легкая ирония скользнула в его снис­ходительной улыбке и он, не удостоив даже взглядом мою дешевую палилку, перешел к соседу, в руках которого был великолепный экземпляр старого Скотта.
Это пренебрежительное «А-а-а!» за­ставило меня в тот момент покраснеть до корней волос, а впоследствии при­несло мне и моей семье немало вели­чайших  страданий  и  забот.

   Когда после привала возобновилась охота, я, стоявший на номере между двумя такими шедеврами, как Голланд и Перде, окончательно потерял самообла­дание, автоматически переходил с заго­на на загон и, ничего не видя и ничем не интересуясь, проклинал только тот день и час, когда меня угораздило ку­пить такую, извините, дрянь, как мое ружье Зауера. Княжеское «А-а-а!» про­должало меня преследовать и угнетать; я нервничал, пуделял даже по сидев­шим зайцам и бегущим фазанам и к концу облавы до того развинтился, что, сославшись на внезапное недомогание, укатил с  первым  поездом домой.

   Ночь, которую я провел дома, после этой шикарной облавы, была ночью ужа­сов и кошмарных сновидений. Прокля­тые Лебо, Ланкастеры, Голланды и Перде носились вокруг меня в диком хоро­воде, хохоча и издеваясь над моим не­счастным Зауером, лившим горькие сле­зы из обоих получоков, Я протестовал, я  защищал  моего  старого  друга,  я  доказывал, что Зауер бьет не хуже всякого Скотта и Мортимера, но в ответ слышалось звонкое и отчетливое щелкание затворов знаменитых мастеров, в глазах мелькали тысячи английских фунтов, какие-то испытательные мишени, листы, тучи стреляных гильз и горы убитой дичи. Я вскакивал с постели, снова ложился, накрывал голову тремя подушками и ватным одеялом, но и сквозь эту толщу пуха и ваты я ясно слышал княжеское «А-а-а!». Я натер виски одеколоном, выпил восемь графинов холодной воды и три пузырька валериановых капель, но ничто не приносило мне покоя. Едва я ложился и закрывал глаза, передо мною снова появлялся князь, с ног до головы увешанный ружьями знаменитых мастеров, и с сатанинской улыбкой приговаривал: — Вот это ружья!.. Вот это шедевры!.. Ну, что такое Зауер?.. Дрянь!.. Обыкновенная рыночная дрянь!.. То ли дело Джемс Перде!.. Голланд-Голланд!.. — Не будучи в состоянии выдержать дальше этой ужасной пытки, 'Я вскочил как угорелый с кровати, схватил своего Зауера и с остервенением бросил его в кладовую, на бочонок с солеными огурцами и морошкой. Для меня стало ясным, как день, что продолжать охотиться с этим немецким пасынком, которого князь не удостоил даже взглядом, недопустимо, позорно и недостойно такого охотника, как я. С этого момента и началась моя трагедия, трагедия охотника, желавшего иметь  идеальное ружье.

   Манкируя службой и обязанностями отца семейства, я ежедневно рыскал по оружейным магазинам, подыскивая ружье, в котором были бы сосредоточены и красота, и хороший бой, и, что для меня было важней всего, знатность происхождения. Я заискивал и лебезил перед  Алешкиными,  Мацками,  Чижовыми и пресмыкался перед их приказчиками, надеясь таким способом выведать у них тайны ружейной техники и секреты распознавания качеств ружья. Ежедневно я проводил по два и по три часа в тире, пристреливая всякую титулованную труху, которую мне рекомендовали добрые друзья и приказчики оружейных магазинов. Мое правое плечо превратилось в отбивную котлету, а щека раздулась до величины приличной чарджуйской дыни, но это не могло остановить моего рвения. На ночь я ставил компресс, а поутру снова отправлялся в тир и с терпением и упрямством, которому мог позавидовать любой осел, продолжал расстреливать сотни патронов и подсчитывать сотни тысяч дырочек в пристреленных листах. Так продолжалось несколько месяцев. За это время я успел купить, меняя и доплачивая каждый раз от пятидесяти до ста рублей, около восемнадцати ружей знаменитых мастеров. Но, как только я останавливался на каком-нибудь выдающемся шедевре и выезжал с ним на охоту,— все мои надежды разбивались, я бессовестно пуделял и возвращался домой «попом». После каждой такой поездки я стремглав летел в магазин, снова менял ружье, снова доплачивал и снова подставлял в тире свою «чарджуй-скую дыню» под удары полированного ореха.

   Жена, видя мои адские муки и неудачи, тайно служила молебны о ниспослании мне исцеления и явно подсылала приятелей, которые советовали мне уехать месяца на два в санаторию, на Кавказ или в Крым,- но я отлично понимал их хитрость и не позволял провести себя на мякине. Санатория — санаторией, думал я, а ружье — ружьем. Вам не хочется, чтобы у меня было классическое ружье? Дудки!  Я добьюсь своего, во что бы то ни стало. Тогда, князь, мы поговорим с вами... По-фран-цузски-с! Я снова доплачивал, пристреливал — и снова бекасы, по которым я давал дуплеты, весело почмакивая, улетали, не получив даже приблизительного представления о высоких качествах моего ружья.

   Не было конца моим испытаниям, как не было конца и тем новым шедеврам, которые мне предлагались оружейниками и услужливыми товарищами-охотниками. Но дошел я до апогея моих мучений только после того, как прочитал книгу А. П. Ивашенцова «Бой и служба дробового ружья». Мужественно признаюсь, что если я вообще был полуидиотом, то после того, как прочитал эту знаменитую книгу, Господь сподобил меня стать идиотом полным и законченным во всех деталях. Тут уж никакие молебны и санатории помочь не могли. Двадцатки сыпались, как из рога изобилия, затемняя мой, и без того ослабевший, рассудок. Я просиживал целые ночи над вычислением каких-то давлений, взвешивал и измерял циркулем каждую дробинку, снаряжал патроны концентраторами, колечками Элея, какими-то бумажными наперстками, но как только мне приходилось пробовать эти, изготовленные по рецепту А. П. Ивашенцова, патроны на охоте — они оказывались не лучше обыкновенных елочных хлопушек. Я салютовал всем видам пернатых и приводил в благоговейный восторг рысей и лисиц, благодаривших меня какими-то особыми звуками за совершенную безвредность моих выстрелов. Егеря и крестьяне считали меня «душевным», а мой старый ирландец Милорд, видя бесполезность всяких потяжек и стоек, решительно отказывался следовать за мной в лес и его приходилось тащить туда на веревке.

   Но не было в моей душе места унынию и не было конца добровольно принятым на себя мучениям. В то время, как моя жена советовалась с лучшими психиатрами и подсылала ко мне знаменитых гипнотизеров, я снова доплачивал и менял ружья, путаясь уже во всех существующих системах и калибрах. Я отдавал в мастерские действительно чудные ружья, приказывая подгонять их к моим индивидуальным особенностям. Талантливые русские мастера старались: они рассверливали чоки, укорачивали стволы, гнули ложи во всех направлениях и артистически приводили в полную негодность самых лучших Скоттов и Голландов, но это меня не останавливало. С настойчивостью, достойной лучшего удела, я продолжал поиски идеального ружья.

Я снова стрелял в тире, испытывал всевозможные пороха, пыжи, различные способы снарядки и дошел наконец до картофельной муки. О!.. Это было нечто ужасное. Мебель, ковры, обои, письменный стол, моя голова и вся панель возле нашего дома были покрыты на два дюйма картофельной мукой. Дворники нагло требовали у меня невероятное количество чаевых, некоторые жильцы возбудили перед хозяином дома ходатайство о выселении меня из занимаемой квартиры, но я сознательно шел на все жертвы, не желая расстаться с этой белой и тонкой пылью, которая могла сделать меня снова счастливым охотником.

Наконец, после двухнедельной пристрелки патронами с картофельной мукой я нашел свой идеал. Это было превосходное ружье 12 калибра фабрики Лебо, которое обошлось мне, считая, что я переменил за год более пятидесяти ружей, тысяч в девять с небольшим. Я бережно уложил его в футляр, отправился купить закусок и часа через три выехал на охоту.
—    Опять с новым ружьем, барин? —встретил меня егерь Василий.
—    Нет, со старым! — злобно ответил я,   уязвленный   его  мужицкой   иронией.
—    Оно    и    лучше;    старое-то 'всегда бьет, как следует.
—    Ну, иди, брат, иди!.. Я устал и хочу    отдохнуть... Только разбудишь меня пораньше.
—    Бекасы-то стали очень строги; надо выходить затемно. Доброй ночи, барин.

Предчувствуя в этот раз удачу, я скоро и безмятежно уснул. В первый раз со дня этой знаменитой аристократической облавы я не видел во сне ни князя, ни издевавшихся надо мною ружей знаменитых мастеров; мне приснилась только моя, измученная и исстрадавшаяся моими страданиями, жена, причем ее лицо было озарено необычайно ласковой и светлой улыбкой.
Часов около двух ночи Василий разбудил меня.
—    Скорее вставайте, барин. Приехали еще Юрий Васильевич.
—    А где же он?
—    Ушодши с Кузьмой на охоту, правым берегом пошли.
—    Еще туман, ничего ведь не видно.
—    Пустяки,   барин.  Юрий   Васильевич вот как начнет сейчас палить.
Не желая оказаться профаном перед Юрием Васильевичем, я вскочил, быстро собрал свои пожитки, новое идеальное  ружье  и  через  десять  минут был уже с Василием и Милордом на болоте. Не успели мы пройти и ста шагов, как Милорд поднял двух бекасов. Несмотря на темень и густой туман, я сделал дуплет и оба красавца комками свалились на землю.
—    Вот видите, барин, старое-то ружье куда лучше бьет.
—    Ладно, ладно, Василий!.. Ты делай свое дело!
Я крепко сжимал в руках свой новый клад, и сердце мое наполнялось каким-то священным трепетом. Милорд, поощренный совершенно неожиданной удачей, преобразился и искал с таким рвением, какого я давно в нем не замечал. Взлетел еще один бекас и в тот же момент, сраженный моим выстрелом, свалился, описав очень красивую дугу. Василий подал мне птичку, улыбаясь во весь рот.
—    Вот видите... А вы меняете ружья...
Туманище какой, темно, а бекасы валятся... То ли будет еще, когда рассветет... Старое ружье всегда лучше бьет.

В этот момент с озера поднялась стайка уток. Делаю дуплет, и три молодых чирка падают почти к моим ногам. Милорд прыгает и лижет мне руку. Василий весело подбирает чирков, а я... Что тут говорить?.. В порыве охотничьего экстаза целую и Василия, и Милорда,   и  мое   новое  идеальное ружье.
—    Говорил я  вам, барин,  что старое ружье всегда бьет лучше.
—    Да это  новое ружье, Василий, совершенно новое... Но только я  пересыпал дробь картофельной мукой.
—    Картохельной?!
—    Ну  да, а  ружье-то новое.  Насилу подобрал... Лебо, брат, настоящий Лебо. Полторы тысячи заплатил.
—    Полторы?!.  Ну  и ружье! Этак  мы, пожалуй, всех охотников наших за пояс заткнем.
—    И заткнем, Василий!.. Милорд, вперед!.. Ищи!
Я не делал ни одного промаха и, когда предрассветный туман стал рассеиваться, мой ягдташ был полон дичи.
—    Ну  и  ружьецо!..  Ну и картохель... Дозвольте, барин, полюбоваться.
—    На!.. Только осторожно, не оброни.
Я  передал Василию ружье и, полный какого-то сладкого восторга, стал насвистывать любимую песенку, обнимая, мокрую от утренней росы, шею Милорда.
—    И   шутник  же  вы, барин. Я и в самом деле думал, что это новое ружье.
—    Конечно, новое.
—  Что вы?. Нешто я не знаю вашего старого  Зауера?  Вот  и дырочка  на ложе, которую вы прожгли папироской на тетеревином току.
Я вырвал из его рук ружье, взглянул и в тот же миг, как подкошенный, свалился на стожок сена, у которого мы стояли. В моих руках был старый, 125-рублевый Зауер.
—    Я так и знал, что вы шутите. Куда уж новому ружью так бить. Никогда!
Сначала я ничего не мог понять, но через несколько мгновений меня осенило. Я понял загадочную и милую улыбку моей жены, когда она провожала меня на охоту, я понял ее наказ — беречь свое новое ружье, я понял, что она подменила его моим старым Зауером, и, полный чувства величайшей благодарности за избавление меня от новых мучений, я понял наконец, что нашел свое идеальное ружье.