Картонная прокладка окончание

VI. Исповедь убийцы
«В пятницу 3 октября я получил путевку для поездки на охоту на озеро Лубное. По складу характера я нелюдим и предпочитаю охотиться в одиночку. В субботу после обеда я отправился на вокзал, где сел в почтовый поезд, и доехал до станции Рушня, от которой до озера было около пяти километров. Минуя егерский домик, вышел прямо к Старой пристани. Время было около четырех часов утра. На берегу присел отдохнуть, немного перекусил и стал готовить свою резиновую лодку. Тут я обнаружил, что лодка где-то пропускает воздух. У меня была с собою аптечка, но в темноте найти и заклеить поврежденное место было невозможно. Пришлось ждать рассвета. Уже было совсем светло, когда я починил лодку.

Перед тем как спустить ее на воду, я заметил на земле совсем свежую, аккуратно сложенную газету, а рядом два патрона 12-го калибра. Я никогда до этого не видел такого способа закрутки: вместо картонной прокладки была вставлена прозрачная целлулоидная, сквозь которую было видно, что патроны снаряжены дробью № 2. Газету на всякий случай я положил в рюкзак, а патроны — в карман телогрейки.

Охота в то утро была неудачной. Когда на безоблачном небе показалось яркое солнце, я решил плыть к острову Глухому, рассчитывая там отдохнуть и одновременно поохотиться с берега.

Этот остров мне был хорошо знаком. Я неоднократно бывал на нем, не встречая там ни одного человека. Случайному охотнику трудно было попасть на него, потому что он окружен почти сплошными широкими зарослями камыша. Нужно хорошо знать сложные, запутанные проходы в нем, чтобы пристать к его берегу.

Выбравшись на берег, я захватил с собой лодку и пошел в конец острова, к ранее облюбованному мною месту. Еще в августе я выбрал это местечко на острове, прельстившись тихой заводью в камышах. Тогда же для удобства я срезал ножом несколько кустов можжевельника. Получилась удобная полянка, сидя на которой можно было видеть всю заводь и стрелять по подсаживающимся уткам.

Плохо было лишь то, что от самого берега метров на пятьдесят заводь была покрыта лопухами и лишь дальше начиналась открытая вода, на которую обычно подсаживались утки. Стрелять по ним приходилось с далекого расстояния.

Расставив в заводи резиновые чучела и вернувшись на берег, я предался блаженному отдыху. Ярко светило солнце, было тепло и тихо. В разных концах озера время от времени слышались одиночные выстрелы. У меня было веселее: утки довольно часто подсаживались в мою заводь, и часа за полтора я сделал восемь дублетов. Хотя я стрелял третьим номером дроби, из-за дальности расстояния мои выстрелы были малоэффективны — взял всего лишь двух уток, а три, подраненные, ушли в камыши.

Примерно часов в одиннадцать лёт уток прекратился.

...Над островом кружился коршун. Он, наверное, сверху видел моих подраненных уток.

Перезарядив ружье патронами, найденными утром на берегу, я стал поджидать, когда коршун немного снизится. Но он точно разгадал мой замысел, отвалил в сторону и скрылся из глаз.

Расстелив газету и достав продукты, я стал завтракать, не сводя глаз с заводи, куда в любой момент могли подсесть утки.

Мой завтрак уже подходил к концу, когда я услышал неподалеку стук шеста по борту лодки, звучное бульканье воды и, наконец, громкое охотничье гоп!.. гоп!..

Кто-то пробирался к острову.

Не желая никакой компании, я решил не откликаться, надеясь на то, что неизвестный на лодке, не найдя проходов в камыше, не сумеет высадиться на острове.

Однако моя надежда не оправдалась. Прошло минут десять, и у меня за спиной послышались шаги, и на мою полянку вышел охотник. Весело улыбаясь, он спросил меня:

— Что же вы не откликались?

На это я не совсем приветливо ответил, что не слышал.

Не обратив особого внимания на мой ответ и не совсем любезный тон, охотник положил свой рюкзак на траву, снял с плеча ружье и, разрядив, поставил его в куст можжевельника. Лишь после этого он присел рядом со мною. Разговорились... Пришедший назвал себя Зиминым. В ответ я назвал себя. Тут только я вспомнил, что видел Зимина где-то и раньше, но где? Так и не вспомнил. Зимин, развязывая свой рюкзак, доставая продукты и укладывая их на край моей газеты, весело рассказывал о своей охоте. Из его слов я понял, что он еще по темноте устроился в камышах, недалеко от острова, но утки не баловали его “своими визитами”, как он выразился. Слыша мою частую стрельбу, позавидовал и, когда она стихла, решил сплавать на остров отдохнуть, а заодно посмотреть на “счастливца, который, наверное, наколотил уже мешок уток”. Поинтересовавшись моими результатами, Зимин, посмотрев в сторону заводи и прикинув на глаз, выразил сомнение в возможности стрелять уток на такое большое расстояние.

Узнав, что я стреляю крупной дробью, Зимин отнесся к этому неодобрительно и заявил, что это не спортивная стрельба, так как она дает много подранков.

Порывшись в рюкзаке, Зимин достал маленький котелок, сходил зачерпнул в него воды и стал собирать хворост. Перспектива разведения костра и длительного чаепития не входила в планы моей охоты на острове, но я не посчитал удобным сказать об этом Зимину. Быстро собрав хворост и положив его у кострища, Зимин, сказав, что чай скипятит несколько позднее, присел на траву и стал приготовлять завтрак. Не желая мешать, я немного отодвинулся в сторону и по-прежнему внимательно смотрел на заводь, не теряя надежды на прилет уток.

Нужно откровенно признаться в том, что на охоте я любил только процесс охоты — добычи птицы или зверя, не отвлекаясь ничем другим. Только трофеи могли доставить мне удовольствие и вызвать, хорошее настроение.

Поглядывая на улыбающегося Зимина, я про себя думал: “Чему человек радуется? В рюкзаке ни одной утки, а по его лицу можно подумать, что полный рюкзак наколотил!”

Окончив нарезать продукты, Зимин пригласил меня закусить вместе с ним. Я отказался, сказав, что уже завтракал.

Я сидел на траве полуобернувшись влево и сквозь кусты можжевельника смотрел туда, где стояли мои чучела. Зимин сидел несколько сзади меня с правой стороны. Расстояние между нами было не более метра. Внезапно я увидел стайку кряковых уток, летевшую в сторону острова. Поравнявшись с заводью, утки сделали крутой вираж и шумно опустились на чистую воду.

В этот момент меня охватил азарт. В голове промелькнула мысль: как бы Зимин не опередил меня. Не спуская глаз с подсевших уток, я быстро схватил правой рукой ружье за стволы и потянул к себе...

В этот момент раздался страшный грохот. Что-то похожее на ураган с силой вырвало из моих пальцев почему-то вдруг потеплевшие стволы ружья... И сразу наступила звенящая тишина.

Какое-то время я находился точно в столбняке. Все мои мускулы были как бы парализованы. Вот так бывает во сне, когда перед лицом грозящей опасности ты не в состоянии сделать ни шагу, не можешь двинуть рукой или позвать на помощь.

Понемногу я стал приходить в себя... В голове как молнии возникали вопросы: что случилось? что я наделал? неужели это правда? Но подсознательно я на что-то надеялся. “Нет!.. Этого не может быть! Это мне все приснилось! — думал я. — Вот стоит только открыть глаза, как исчезнет этот кошмар, это наваждение!..” Но глаза мои были широко открыты и неотрывно смотрели в стволы лежащего ружья, из которых на миг показался и растаял клочок дыма.

Не знаю, сколько времени я просидел в застывшем состоянии, не отрывая глаз от ружья и не смея оглянуться назад...

Оглянуться назад, туда, где слышались какие-то непонятные булькающие звуки, я не имел ни сил ни желания. Шея и затылок были точно схвачены стальными когтями. В голове стоял тупой звон, а от нестерпимой боли она как будто раскалывалась на куски.

Понемногу я пришел в себя. Еще не видя, я уже знал, что произошло. Медленно, медленно, громадным усилием воли я стал поворачивать свою голову назад. Мысленно я уже представил себе весь ужас картины, которую я должен был увидеть... Но то, что я увидел, превзошло все мои ожидания: как только я оглянулся, мои глаза встретились с широко открытыми глазами лежащего на земле Зимина. Они точно с укором и недоумением, не мигая, смотрели прямо на меня. Я невольно закрыл свои глаза и, лишь с трудом открыв их, смог рассмотреть все остальное: Зимин лежал на правом боку, правая рука его была вытянута в мою сторону, колени полусогнуты. Только тогда я рассмотрел большую лужу крови, которая, булькая и пенясь, увеличивалась у меня на глазах.

Мне чуть не сделалось дурно. С большим трудом я преодолел сильную тошноту и слабость, овладевшую всеми моими членами.

Раздавшийся на озере глухой звук выстрела помог мне немного прийти в себя. По-прежнему ярко сияло солнце. Слегка шумели камыши.

А Зимин был мертв.

Время шло, но мною овладела тупая апатия и безразличие. Я по-прежнему сидел на траве в ногах у мертвого Зимина, не предпринимая никаких действий.

Я чего-то ждал, чутко прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся на остров. Мысль работала вяло. “Скоро на остров должны съехаться все охотники, со всего озера, — думал я, — заберут тело Зимина, а меня арестуют”.

Дальше этого мое травмированное мышление не шло, и я вновь возвращался к исходному: ждать... ждать... Лишь позже я понял, что ждать мне нечего и некого. Едва ли кто обратил внимание на одиночный выстрел, который лишь для меня был подобен грому. Нужно что-то предпринимать самому.

Переменив позу, я встал на колени и тут обратил внимание на левую руку Зимина, на которой были часы. Они шли и показывали пятнадцать минут первого. Большая золотистая секундная стрелка стремительно бегала по кругу циферблата.

...Я принял решение начать стрельбу из ружья, надеясь этим обратить внимание охотников и привлечь их на остров. Потом, забраковав это средство, как ненадежное, решил садиться в лодку Зимина и ехать самому к охотникам. Но тут же у меня появилась сперва робкая, затем более властная и, наконец, всего меня охватившая мысль: “А что если никуда не плыть? Никого не звать? Что если убежать с этого острова, от этого страха?..”

Это была трусливая, подлая мысль. Я первое время пытался отогнать ее прочь. Но гнусное чувство самозащиты начало рисовать в моем воображении картины возмездия за мое преступление... и я сдался.

Мысль работала как бы скачками, подсказывая нужные действия: первым делом съездить и собрать чучела, захватить ружье и лодку и бегом к месту, куда приставал сегодня утром и где сейчас должна стоять лодка Зимина. На все это у меня ушло не больше пятнадцати минут.

Когда я спускал лодку на воду, мне в голову пришла новая мысль: «А что если попытаться создать такую обстановку на месте происшествия, которая говорила бы не за убийство, а за самоубийство? Ведь задел же я неосторожно, случайно, курком ружья за остатки можжевельника и произвел выстрел. Только чистая случайность, что заряд дроби вместо меня попал в Зимина».

Я быстро вернулся на место, взял из рюкзака Зимина два патрона, зарядил его ружье и, направив ствол в одинокую сосну, произвел один выстрел. После этого я положил ружье рядом с правой рукой Зимина, стволами к голове, и бегом вернулся к своей лодке, сел в нее и поплыл к берегу.

По пути я разрядил свое ружье, достал из рюкзака оставшиеся патроны и гильзы и все это выбросил в озеро. Причалив к берегу, я сбегал к избушке егеря, просунул в щель двери свою путевку и лишь после этого отправился на станцию. Домой вернулся около десяти часов вечера».

...Лизняков так же подробно рассказывал о своих дальнейших переживаниях, о муках совести за содеянное, а особенно за свое подлое малодушие. Если верить ему, то он несколько раз был на грани того, чтобы пойти в прокуратуру и заявить, но... не хватало решимости.

К тому же, как говорил Лизняков, он успокаивал себя тем, что Зимина уже не вернуть к жизни. Он знал, что по факту смерти Зимина будет вестись следствие, но о том, что может быть заподозрен другой человек, он «не допускал даже мысли». И о том, что это случилось и в смерти Зимина обвинен ни в чем неповинный человек, которому грозит наказание, Лизняков якобы узнал только накануне.

Лизняков, уже не скрывая своих слез, поведал мне о минувшей бессонной ночи, в течение которой в нем, наконец, победило чувство справедливости, и он принял решение чистосердечно признаться в совершенном им преступлении.

— Мой азарт на охоте, — говорил Лизняков, — моя преступная неосторожность стоила жизни хорошего человека. За это преступление я готов нести любое наказание. Оно не страшит меня. Больше всего меня страшит презрение родных и знакомых за мое подлое, трусливое поведение, которое чуть не привело еще к одной жертве — к осуждению невиновного человека... — так закончил свою исповедь Лизняков.

Показания Лизнякова точно совпадали с материалами дела. ...Судебный процесс над Лизняковым проходил в переполненном клубе городских охотников.

Яркую, запоминающуюся речь произнес общественный обвинитель.

В этой роли выступил известный и уважаемый в городе художник Наумов, несмотря на свои семьдесят лет все еще увлекающийся охотой и рыбалкой. В своей речи Юрий Дмитриевич метко обрисовал неприглядный облик Лизнякова, показав его как алчного мещанина, хапугу, признающего в охоте лишь материальную выгоду.

Юрий Дмитриевич гневно задел в своей речи и других, видящих в охоте лишь пустое времяпрепровождение, легкую забаву и предлог для выпивки. Крепко досталось и тем, кто легкомысленно обращается с оружием и нарушает на охоте элементарные правила поведения. Показав, к чему это приводит, Юрий Дмитриевич от имени широкой охотничьей общественности призвал очистить от подобных людей наши охотничьи организации.

Приговор суда, вынесенный Лизнякову, был встречен с большим одобрением.

В заключение нужно сознаться в том, что, увлекаясь «бесспорными», на мой взгляд, уликами, заслонившими от меня живого человека, я оказался в плену этих формальных доказательств и чуть было не совершил тяжкую ошибку, пытаясь предать суду человека, который в силу стечения роковых обстоятельств был лишен возможности доказать свою невиновность. Это был мне урок на всю жизнь!