По НАСТУ

Недавно исполнилось 70 лет одному из старейших охотоведов Сибири, тонкому наблюдателю и любителю природы, страстному пропагандисту Дела ее охраны К, Д. Янковскому. Константин Дмитриевич родился на севере Европейской России в семье лесничего. Трудно установить, с какого возраста, пристрастившись к охоте, полюбил он свой суровый таежный край. Твердо решив пойти по стопам отца, К. Д. Янковский поступил учиться в Петербургскую лесную академию. Но людям его поколения не всегда удавалось выполнить намеченные планы — Константин Дмитриевич стал не студентом, а бойцом молодой Красной Армии. Однако тяга к лесу не покидает его, и в 1927 г. он отправляется с первой экспедицией профессора Кулика на розыски Тунгусского метеорита. С огромными трудностями — на лошадях по бездорожью, на берестяных лодках по бурным горным рекам — экспедиция добралась до места. Работы в таежной глухомани, не обеспеченные ни материальной базой, ни связью, были прекращены     из-за     отсутствия     средств.

  И К. Д. Янковский, будучи почти единственным грамотным человеком, становится секретарем впервые избранного в районе исполкома. Интерес к природным богатствам далекого края не оставляет его и он организует сбор «интересных камешков», составляет карту местонахождения ценных минералов, переданную впоследствии Иркутскому геологоуправлению.

   С организацией в Эвенкии первых производственно-охотничьих станций К. Д. Янковский работает охотоведом Кочеиятскай ПОС, затем заведующим В. Тутурским опорным пунктом Института охотничьего хозяйства и, наконец, охотоведом Шиткинского государственного ондатрового хозяйства. Здесь Константин Дмитриевич в полной мере проявляет себя как охотовед: с учетом местных природных условий организует проведение биотехнических мероприятий по ондатре, ставит опыты по селекции соболей в природе, проводит огромную работу по рациональному использованию запасов промысловых животных, которая дает немалый экономический эффект.

  К сожалению, не все задуманное удается довести до конца. Началась война. Тяжелые ранения вынуждают К. Д. Янковского преждевременно выйти на пенсию, но он продолжает активную деятельность по охране природы и воспитанию молодежи — борется с браконьерством, организует в Шиткинской школе группу следопытов, обучает их любви к природе и таежным премудростям, работает а отряде «Орленок» Тайшетского района. Вместе с ребятами он ездил к месту падения Тунгусского метеорита, в Тофаларкю, в Москву. Он выступает в периодической печати, в Восточно-Сибирском книжном издательстве готовится к выпуску сборник erо рассказов. Очерки тонкого, знающего наблюдателя красочны, пронизаны большой любовью к природе и ее обитателям.
Пожелаем же Константину Дмитриевичу Янковскому еще долгих лет бодрости и беззаветного служения природе на благо современного и будущих поколений.

                                                                                                                                                                   В.   ТИМОФЕЕВ

  Наст в  ту  весну был  чудесный.  Днем припекало солнышко, а ночами крепкий морозец сковывал  снег,  и не тоненькая ледяная  корочка покрывала его,  а толстая корка, свободно выдерживающая человека. Наст не был бы таким, если бы    перед    ясной    погодой    не    пошел дождь.   И   шел   он   почти   сутки.   Одним словом,  наст был крепчайший.

Мне, шестнадцатилетнему парню, заядлому охотнику, не терпелось сбегать на глухариный ток. Я бы ушел один, но мой спарщик по охоте, старше меня лет на десять, Василий Вахнев — я его называл дядя Вася — все не мог вырваться денька на два. Пришлось набраться терпения и ждать. Каждый вечер между нами происходил примерно такой разговор:
—    Ну как, дядя Вася, завтра пойдем?
—    Не запряг — не понукай.  Ишь, загорелось. Маленько еще погодить надо.
—    А  чего  ждать-то?  Жду-жду,  а как
наст рухнет? Куда тогда пойдешь?
—    По всем приметам не должен рухнуть.   Потерпи   еще   маленько.   Больше ждал,
И я терпел изо всех сил. Знал, что каждодневными вечерними разговорами потихоньку вливаю в него яд сомнения: а вдруг и верно — рухнет. Когда же на безоблачном небе наметились «хвосты», я забеспокоился не на шутку. Встревожился  и дядя  Вася.

  Мы решили идти к далекому Семчужскому озеру. Вблизи него на кромке большого болота было древнее игрище краснобровых красавцев глухарей. Об этом токе рассказал мне незадолго перед смертью старый одинокий дед. Я дружил с ним.

   О существовании этого тока теперь знали только мы с дядей Васей. Зная зарность знакомых охотников, мы таили его и берегли, как зеницу ока. Ток был сильный. В прошлую весну пело на нем не менее сорока петухов. За весну мы брали не более четырех-пяти глухарей на   брата.   «На   развод,   паря,   оставлять

надо. Век тогда не переведется там эта птица»,— мне это поучение было по душе, тем более что об этом говорил мне и дед. О том, чтобы стрелять на току копалуху, даже в уме не было.

   Лыж с собой решили не брать. «Коль рухнет наст, так и лыжи не спасут. Куда на них в такую ростепель убредешь?» — резонно сказал дядя Вася, умолчав о том, что и без пыж тогда большое лихо схватим, как это и случилось с нами две весны тому назад. Тогда он окончательно, как и я, выбившись из сил, грозил небу кулаком и клял все на свете, но пуще всего себя, дурака, поддавшегося уговору какого-то «безумного дитя», и «будь я трижды проклят, если еще раз, когда-нибудь дам себя уговорить идти в этакую даль, и чтоб сам леший нес этих чугунных моховиков». Еще многое говорил тогда дядя Вася, обессиленно распластавшись в снегу.

   Выбрались мы тогда из леса еле живые, но ни один из нас глухарей не бросил. Выручило резкое похолодание. В ночь крепко обнастило, и мы тогда неслись по насту, как скаженные. Откуда только и силы взялись. Об этом дядя Вася не любит вспоминать.
   Вышли мы из деревни ночью. Морозец был крепкий. Километров десять нам в попуть была дорога, по которой с дальних пожней-лугов возили сено, К рассвету, по нашему расчету, должны были подойти к озеру. На берегу его стояла крохотная, старая-престарая избушка того дедушки, с которым я дружил. Когда-то была тропа к ней, но со временем заросла. Ее и летом очень трудно было выследить, а не то что зимой, и мы шли напрямки — «по звездам». Ночью ходьба по лесу —- не ахти какое веселое дело, и мы шли неторопливо, друг за другом, но на таком расстоянии, чтобы шедшему сзади «глаза-не выстебало», как выразился дядя Вася,  пропуская  меня  вперед.

Когда нежно-розовая заря раздвинула ночную темь, мы были уже недалеко от озера.
— Ну, ларя, быть удаче,-— мотнул головой дядя Вася.
— Глянь, ни хвостика на небе, и в самый раз пришли. Как по ниточке вытянули.
Зашли в избушку. Она совсем обветшала. Потолок бы рухнул, если бы мы в позапрошлую весну не подвели под него крепи. Все собирались прийти сюда летом и как следует отремонтировать ее. Нижние ряды стопы, срубленные из кондового леса, были как молодые, а вот верхние следовало сменить. Надо было настелить новый потолок и перекрыть заново крышу. Собирались, да так и не собрались. Все что-нибудь отводило.
—  Прихлопнет  нас  когда-нибудь,  как в кулеме,— косясь на потолок, каждый раз  говорил  товарищ. И каждую весну мы корили себя за невыполненное обещание.
Пока дядя Вася курил, я, взяв живший в избушке топор, пошел за дровами. Хотели сразу подтопить каменку, но побоялись — как бы эта дряхлость не пыхнула, пока мы ходим к игрищу. И, захватив только ружья, побежали. Надо было торопиться, чтобы успеть до распала вернуться к избушке.
—   Нам, паря, много ходить не надо.
Того,  что  уже наглядели, с  гаком  хватит,— и  дядя   Вася,  сняв   шапку,  вытер тыльной стороной ладони со лба пот.
—  В  лонишнюю (прошлую) весну меньше играло мошников. Растет игрище. На век нам и нашим сынам хватит, коль с умом и дальше так хозяйствовать тут будем,—сворачивая     цигарку,     размышлял     он вслух, прислонившись спиной к громадной   сосне,   под   которой   было   много глухариных приметок.
—  Только ты никому ни гу-гу про это игрище, а то есть у нас такие охотнички, что враз изничтожат дедово наследство.
Я молчал, смотрел и слушал, как разговаривает пробудившийся лес. Со всех сторон неслось веселое тиньканье синичек. Дробные, длинные, самые весенние барабанные трели дятлов. Неподалеку переговаривались два рябчика. «Ти-тюи-тюи-ти-ти»,— говорил один. «Ти-тюи»,— отвечал коротко другой.
—   Ишь, зовут друг друга. Ну, долго курить   некогда.   Вот-вот   распалит.   Бежим.
И мы побежали. Ни разу не провалившись, благополучно добрались до избушки.
—    В самый раз с игрища вернулись,—сбрасывая принесенные в запас кряжики, сказал   дядя   Вася.— С  грузом   кой-где преступаться начал.
Я вылез на четвереньках из избушки. Из низенького дверного проема валил густой дым, не успевавший втянуться в дымоволок.
—   Видать,   здорово раскочегарил  каменку,— кивнул  в  сторону двери товарищ.— Пока   этак   дымина валит,   займусь-ка на воле.
И он начал разрубать принесенные кряжики на короткие чурочки и колоть их, а я носить и складывать дрова около избушки. На маленьком костре вскипятили чай из снеговой воды. Заварка — веточки брусники, выкопанные из-под снега. Пили чай тут же, у самой избушки, примостившись на дровах. Пили с большим удовольствием, так как давно хотелось пить, а снегом, да еще на ходу, утолять жажду недостойно лесовика.

   Когда наконец истопилась каменка, забрались в избушку, разделись почти догола и, постелив под себя одежду, разлеглись на нарах- Я как всегда у малюсенького окошечка, дядя Вася — у глухой стены, ногами к каменке. Вскоре он захрапел. Я достал из мешка интересную книгу.
—  Вот что, паря,— сказал дядя Вася, когда   мы   пили   вечерний   чай.— Дело становится ненадежным. Если и выпустит нас отсюда, так только на самом раннем утре. Пораньше надо на игрище выходить. К мошнику подходи как можно ближе.   Стреляй   как   только  глаз  возьмет.   Долго   не   разглядывай.   Время   не
мани.   Нынче   хитрее   будет   добывать. Чтр-то густовато их на току. К одному пока подходишь, другой может на слух тебя взять. Тут сам соображай. Уговор такой:  по паре сшибем, и кончай охоту. Как добыл пару, так сразу и уходи с тока. А коль не добудешь, а два моих выстрела   услышишь,— добыл   не   добыл, заворачивай к избушке. Тут конец охоте.
Ежели  приду   к  ней  а   тебя   не будет, потрублю   в   ружье.  Тогда   знай,   что  к дому я пошел. Догоняй. И ты так делай.

И еще: кто первый вернется — чай греет. Успеем попить чайку — ладно. Не успеем — тоже    ладно.     До    сеновозной только  бы  добраться,  а там   напьемся.
Давно не слыхал я такой длинной ре-чи от дяди Васи. Видимо, сильно затревожился он. Наверное, вспомнил, как мы тогда пурхались в снегу.
—  Да я бы и добывать не стал. Только бы послушал. Но ведь  ребята засмеют, как попом вернусь.
—  Негоже не добыть. Добывай пару, да только поскорей  изловчись.  Я тоже нынче быстро мастерить буду. Сам понимаешь:   обратный  путь   не   шуточный.
С вечера я вздремнул, а потом не спалось. Все выходил да на небо посматривал, да снег щупал. Подмораживать крепко начало, полночи еще было. А потом «вылилась вода» из ковша Большой Медведицы. Значит за полночь свернуло. Разбудил товарища.
Когда подходили к болоту, небо на северо-востоке чуть посветлело. Пришли в самый раз. Постояли, послушали. Тихо. Разошлись, сказав на расставание друг-другу: «Камнем в землю»,— это, чтобы подранка не было, чтобы сразу наповал убить.

   Дядя Вася как всегда пошел направо, я налево. Отошел немного. Остановился. Прислушался. Тихо до шума в ушах. Даже шагов товарища не слышно. Еще прошел метров сто с не большим и опять остановился. Тишина. Решил дойти до заветного мыска, который особенно любили глухари, но не успел сделать и нескольких шагов, как в полудреме сонно проговорил дрозд. Сразу остановился и замер. Где-то далеко самец белой куропатки крикнул свое гортанное: «Ко-бай, кобай!». Значит и глухарь просыпается. Теперь нельзя сделать ни шага, чтобы не насторожить, не подпугнуть его. Может быть, он близко. Сидит, не шевелясь, на толстом суку, повернувшись грудью к заре, и слушает, слушает. Ведь на подслух из-за раскисшего снега мы не могли сходить, да и не любил я этой проверки, На рассвете тогда первого глухаря как привязанного стреляешь.

   Слух напряжен до предела. И вот послышался звук, от которого сразу сжалось сердце и стало сухо во рту. Звук, который  с  нетерпением  жду  от весны до весны. Начало песни первого глухаря: «Тэк...тэк»,г— и опять тишина. Глухарь совсем близко, где-то рядом. На вот этой большой сосне. До боли в глазах стараюсь рассмотреть его. «Тэк... ТЭК...ТЭК»,— э*и короткие звуки учащаются, наплывая друг на друга, и вот тихое, шелестяи|ее второе колено его пес-ни. Глухарь настолько близко, что слышен характерный трепет крыльев. Пропускаю одну, вторую, третью песню. Глухарь распелся. Песни следуют одна за другой. Доносятся тэканья других глухарей. «Густовато же их нынче»,— мелькает мысль. Когда разглядел его на фоне разгорающейся зари, издалека донесся выстрел. Глухарь даже не прервал токования. Под песню поднял ружье, но не стреляю! Жду, когда распоется второй, ближний ко мне глухарь. Его тэ-каньэ ясно доноситея до меня, хорошо слышу и как он «точит». Выстрелил только тогда, когда тот, другой, почти без перерыва начал «шелестеть». Теперь надо быстрей подскочить к нему. Надо торопиться. Глухарь поет зарно. Вскоре раздался и второй мой выстрел. Слышно, как тэкают и «точат» другие глухари, но я больше не хотел добывать, да и уговор был. А вот с тока уходить совсем нет желания. Стоял бы, слушал, смотрел. Но надо возвращаться.

   Стараясь не распугать токующих птиц, тихо начал отходить, и, когда отошел далеко, до слуха донесся второй выстрел.
Придя к избушке, разжег костер. На таган повесил котелок с простывшим чаем. Вот-вот подойдет дядя Вася. Хоть по кружке горяченького успеем выпить. Но что это? Опять выстрел. Стало как-то не по себе и немного досадно. Как же так? Договорились о двух, а сам третьего сшиб. Быстро зарядил свою шомполку. Выстрелил, Пусть знает, что я уже у избушки. Вскоре прибежал дядя Вася. Да, он убил трех.
—    Уже с тока шел, как на сосну передо мной глухарь сел. Что я ему, в зубы смотреть должен был? - недовольно
буркнул он.
Выпили по кружке чая. Быстро деревянными крючочками вытащили из глухарей кишки и, привязав свою добычу на лоняги, чуть ли не рысью — в обратный путь.
—    Ничего   не   забыл? — уже  на   ходу
спросил меня товарищ.
—    Забывать-то нечего.— И мы припустили еще быстрей.
Не более километра оставалось до спасительной дороги, когда то дядя Вася, то я начали преступаться.
—    Пошли нелепом. Вернее будет. Теперь недалече.
Впереди показалась полянка. Дойдя до нее, мы остановились. На краю полянки, метрах в семидесяти от нас, стоял лось. Повернув голову, он смотрел в нашу сторону. Дядя Вася мигом сбросил понягу и дрожащими руками открыл затвор берданки. Выбросив дробовой патрон, достал из патронташа другой. Я заметил, что этот патрон с пулей. Зарядив ружье, дядя Вася пригнулся и, приступаясь чуть ли не на каждом шагу, как мог быстрее пошел к неподвижно стоявшему зверю. Я машинально тоже сбросил понягу и стал догонять его. Ружье, моя старенькая дедовская шомполка-двустволка, будто само собой оказалось в руках. Дядя Вася был уже совсем   близко   от  лося.   Провалившись   в снег  чуть  ли   не  по  пояс,  он  поднимал к плечу ружье.

   Перед нами на широко расставленных ногах стояла, глубоко осев в снег, лосиха. Края обломанного наста около ног Были в крови. Она смотрела на нас и дрожала мелкой дрожью. Вздрагивала и большая мягкая верхняя губа. Мне показалось, что я вижу, как слезы скатываются по ее щекам. Все это я увидел в какое-то мгновенье. Не помня себя, дико закричал: «Не смей!». Щелкнул взведенный курок, и я вскинул ружье. Дядя Вася оглянулся. Его глаза расширились, когда он увидел ружье, чуть ли не в упор нацеленное на него.
—    Ты с ума  сошел! — прохрипел  он каким-то   чужим,   незнакомым   голосом.
—    Только стрель, Убью! — опять крикнут   я,   и холодный  спуск  курка обжег мой палец.
—    Убью,— повторил я.— Только стрель....
Лицо его горело, Он сделал шаг ко мне. «Не подходи! Убью». Погано выругавшись дядя Вася процедил сквозь зубы: «Я тебе еще припомню. Век не забуду». И, еще раз выругавшись, медленно побрел к оставленным понягам.

    Я не пошел за ним. Остался около -хотел подойти к ней, приласкать, прижаться головой к ее голове, обнять ее. Хотел, но побоялся. Хотел помочь, но не ЗНАЛ, чем и как. Лосиха уже меньше дрожала и все смотрела на
*м. Прямо в глаза. Слез не было видно от уголков глаз шли потемневшие мокрые полоски.
Василий  давно  убрел,   а   я все сидел в снегу около лосихи. Мне уже было холодно, но я сидел, а она нет трогаюсь с места. Я ждал, что вот-вот подбегут собаки и тот, кто гнал ее. Решил, что убить ее не дам. Время шло, а собак и человека все не было. «Теперь они до нее не доберутся»,— радостно думал я, с большим трудом бредя по окончательно раскисшему снегу. Добрался до осинки. Наломал тоненьких веточек. С маленьким веником прутиков вернулся к матухе. Она по-прежнему глядела на меня, но не потянулась к веткам. Тогда я положил их около нее и тихо сказал:  «Ты уж прости нас».

    Оборачиваясь чуть ли не на каждом шагу, пошел к поняге. Лосиха все еще не двигалась с места и смотрела в мою сторону. Надел понягу, отошел от нее подальше, но совсем не уходил. Я ждал... и дождался. Вот она наклонила голову к тому месту, где я положил веточки, еще постояла на месте, а по-том медленно, очень медленно пошла. И пока она не скрылась в глубине леса,  я не ушел.

     Буравя снег, часто останавливаясь, добрался до дороги. Хорошо, что- до нее было не так далеко.
Брюки и рукавицы смокли. Было холодно. Оставив на дороге понягу и ружье, я еще долго бродил по снегу, пока не наломал сушинок для костра. Разжег на дороге костер, согрел в кружке снеговую воду, подсушился, погрыз сухариков. И только тут подумал, что ведь лосиху могли гнать волки, а их в наших местах было порядочно. И все же ладно, что не ушел сразу от нее. Вспомнив, что у меня заряженным остался только один ствол, дозарядил ружье крупной картечью. Сидел у костра до тех пор, пока он не прогорел. Окончательно успокоившись, пошел в деревню.